Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Федор Леонидович Синицын Страница 65

Как показывает анализ архивных документов, большинство вопросов, которые люди задавали партийным и другим чиновникам на разного рода собраниях, касалось внешней политики СССР и ситуации в мире, а не реальных внутренних проблем страны (здесь проявлялись и опасения высказать неугодное властям мнение). Критические замечания в отношении советской внешней политики у основной массы людей оставались в рамках лояльности системе[1208] и были обусловлены желанием защитить интересы страны и ее граждан.

Таким образом, «фронда» среди советского населения оставалась в основном «кухонной». В 1969–1977 гг. в СССР не было зафиксировано ни одного случая массовых беспорядков. В 1977 и 1981 гг. проявились первые ласточки изменения ситуации — хулиганские волнения в Новомосковске и беспорядки в Орджоникидзе[1209], однако это были исключительные, из ряда вон выходящие случаи.

Б.А. Грушин считал, что у части советской молодежи появились не только большие «острова» самостоятельного сознания, но также воля и готовность к серьезным переменам[1210]. Однако это не было реализовано на практике. Так, во второй половине 1960-х гг., по словам самих представителей молодежи, всплеск среди нее критических настроений по поводу процесса над А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем «был только видимостью борьбы… Ни о какой организации или решительном протесте речи идти не может». Даже «идеологически осознающая себя часть» студенчества не знала, что делать, и среди нее «укрепилось настроение безвременья». Некоторые студенты хотели бы посвятить себя общественной деятельности, «однако в рамках официальных они не хотят действовать, а других путей (протестных. — Ф. С.) они не видят». В феврале 1971 г. П.Н. Решетов, выступая на совместном заседании АОН при ЦК КПСС и Института общественных наук (ИОН) при ЦК СЕПГ, заявил, что «бунт, мятеж… больше характеризуют поведение молодежи капиталистических»[1211], а не соцстран. Действительно, так и было в СССР, где, в отличие от стран Запада, в брежневский период не происходило никаких массовых молодежных, студенческих выступлений.

То же касалось и диссидентской деятельности, которая не приобрела «революционный» характер — ни в плане массовости, ни идеологически. Особенно хорошо это было видно с Запада. Как в 1972 г. писал американский политолог М. Харрингтон, диссидентские движения «в Восточной Германии, Польше, Венгрии, Чехословакии и среди интеллигенции в Советском Союзе сами по себе никогда не призывали к возврату к капитализму»[1212]. В том же году в газете «Нью-Йорк тайме» помощник редактора этой газеты Г. Солсбери писал, что предложения А.Д. Сахарова «делаются в рамках, а не вне рамок существующего советского государства… и преследуют цель усовершенствовать систему, избавить ее от аномалий и искажений, сделать так, чтобы она работала лучше, укрепить и вооружить систему и государство, с тем, чтобы они могли отвечать на вызовы, которые им бросают современный мир и развивающаяся технология»[1213]. (То есть Сахаров фактически действовал, исходя из лучших интересов СССР.) В опубликованной советологами книге «Советский Союз в 70-е и последующие годы» говорилось, что «смелость в проявлении оппозиции к советской тирании изнутри еще не превращает советского диссидента в западного либерала… Спектр диссидентства в СССР… включает в себя людей самых различных взглядов, начиная с тех, кого считают истинными ленинцами, и кончая теократами»[1214]. Таким образом, была очевидна еще и идеологическая разобщенность критиков системы. Это ярко проявилось в годы перестройки, когда у легализованных в стране политических сил проявился очень широкий спектр — от либеральных до «черносотенных».

3.5. Невозможность роста благосостояния

В 1970-х гг. у граждан СССР продолжался рост «материального интереса». На встречах с партийными чиновниками люди проявляли значительное внимание к деятельности государства в сфере обеспечения роста уровня жизни, в том числе ссылаясь на положения Программы КПСС о «повышении благосостояния трудящихся». Население активно интересовалось дальнейшим повышением зарплаты, возможностью отмены и снижения налогов, увеличения пенсии, реализации «замороженных» облигаций государственных займов, введения «материального стимулирования повышения рождаемости»[1215].

У части советских людей наблюдалась тяга к владению недвижимостью. Особенно это проявилось в «загородной сфере», где приобрести жилой дом зачастую было проще, чем «построить» кооперативную квартиру в городе. Так, в Московской обл. к началу 1970-х гг. под садоводство было отведено 14 тыс. га земли, на которых было создано 1200 садоводческих товариществ (200 тыс. семей). Проведенная в 1973 г. проверка 150 садоводческих коллективов показала, что «в целом ряде районов… области москвичи незаконно владеют жилыми домами и земельными участками. Так, только на территории одного Барвихинского сельсовета Одинцовского района[1216] 145 человек, имеющих постоянную московскую прописку, используют принадлежащие им дома под дачи. Под видом ремонта купленных старых домов на территории колхозов, совхозов, рабочих поселков возводятся капитальные особняки». Кроме того, в связи с изменением границ Москвы, когда в 1960 г. территория города была увеличена более чем в 2,3 раза, 37 садоводческих товариществ оказались расположенными в черте Москвы. Они занимали 270 гектаров, причем 45 га было занято самовольно, а «остальная площадь была выделена предприятиям под коллективные огороды и сады… без права застройки, однако из-за отсутствия контроля со стороны районных Советов депутатов трудящихся подавляющее большинство участков полностью застроено».

На территории Москвы также находились шесть дачно-строительных кооперативов, занимавших 95 га. Их членами были более 600 москвичей, и, как выявили власти, «75 % из них кроме капитальных дачных строений имели в Москве жилплощадь» (т. е. фактически получили еще одно жилье, что не разрешалось. — Ф. С.). Коме того, существовал и «самострой» — в пределах лесопаркового защитного пояса города под садовые участки использовалось почти 800 гектаров земли, из них 180 га — самовольно, и «имеющиеся повсеместно постройки также возведены незаконно». В августе 1978 г. москвичи интересовались у партийных представителей, «будут ли разрешать продажу домов в сельской местности городским жителям для использования их в качестве дач с приусадебным участком»[1217].

Важность «материального интереса» проявилась в реализации программы «лимита прописки», в рамках которой предприятия в крупных городах — прежде всего в Москве — принимали работников из «провинции» на жестких условиях. Человек обязывался работать только на данном предприятии (и часто только на определенном рабочем месте) и проживал в общежитии. Через некоторое время «лимитчик» получал постоянную прописку, что давало право право встать в заводскую очередь на получение жилья. Основанием для введения этой программы была нехватка рабочей силы, особенно на непрестижных и тяжелых работах[1218], а с другой стороны — интерес людей к переезду