Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде Страница 53

Не удивительно, что Роллан, упорно отказывавшийся определиться в этом насквозь политизированном мире, стал легкой жертвой манипуляций. Желая подкрепить свою пусть идеализированную и искаженную, но все же простительную для европейского писателя, не бывавшего в России, точку зрения, базирующуюся в основном на впечатлениях иностранных путешественников, осматривавших СССР под бдительным водительством БОКС, он обратился за разъяснениями к Горькому, что для него лично было вполне естественно, поскольку оба писателя, хоть и не были еще лично знакомы и переписывались и читали друг друга только через переводчиков, вероятно действительно верили, что их объединяет «единственное в своем роде понимание, возвышенная дружба двух титанов»[721], насущно важные для обоих как людей с большим общественным темпераментом, вынужденно живущих в отрыве от родины. Однако предав гласности от своего имени то, что написал ему в ответ на его наводящие вопросы Горький, а также пересланную Горьким статью из «Правды», объявляющую письмо «Писателям мира» фальшивкой, Роллан, не имея представления о происходившей именно в 1927–1928 годах резкой поляризации отношений Горького с эмиграцией и его дрейфе в сторону Советской России[722], вскоре увенчавшемся пышным празднованием шестидесятилетия писателя и его поездкой по России, солидаризовался как с двусмысленной позицией Горького, так и с официальной советской точкой зрения. Нечто похожее произошло и при републикации «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину в журнале «Интернациональная литература» в сопровождении «Ответа на ответ» Луначарского. Ранее, соглашаясь «в принципе» сотрудничать в советском издании, Роллан предполагал, что если он не будет скрывать всего того, что отделяло его от русской революции — «неприязни к некоторым ее политическим методам, слишком напоминающим худшие приемы реакционной политики, с которой она сама же борется, к доктринерской узости, к диктаторскому духу. Я открыто осуждал ее двуликость и крайности»[723], а Луначарский, как обещал, опубликует его статью, «даже в том случае, если главные ее положения разойдутся со взглядами редакции», сопроводив ее редакционным «обращением к читателям»[724], то получится «свободная дискуссия», которая позволит советской России привлечь на свою сторону «лучшую часть независимых умов всего мира, эту когорту сильных духом людей, которые отказываются покоряться какой бы то ни было догме и сражаются против любого проявления фашизма и справа и слева»[725]. При советской републикации «Ответа Бальмонту и Бунину» произошло, казалось бы, именно это, однако получилась отнюдь не «свободная дискуссия», а политическая манипуляция восприятием отечественного читателя (не знавшего содержания текста «Писателям мира» и открытых писем Бальмонта и Бунина Роллану) и репутацией Роллана (Луначарский в «Ответе на ответ» и в отсылающем к нему предисловии к первому тому собрания сочинений Роллана в издании «Времени» характеризовал путь французского писателя исключительно в терминах его постепенной эволюции от пацифистского «ролландизма» к «правильной» революционной позиции).

Таким образом, вступив в 1927 году в диалог с Бальмонтом и Буниным с целью публично подтвердить свой надпартийный статус «великого гуманиста», «совести европейской интеллигенции», Роллан попал в силовое поле, сплошь заряженное политикой. Можно предположить, что разрешение Главлита издавать полное авторизованное собрание сочинений Роллана, данное кооперативному издательству «Время» именно в те месяцы, когда (с конца мая до середины октября 1928 года) Горький находился в Москве[726], было одним из осторожных шагов власти, направленных на привлечение французского писателя в ряды союзников Москвы[727]. В этом контексте не случайным кажется и то, что именно в эти месяцы переписку с Ролланом инициировала Мария Павловна Кудашева (Кювилье, 1895–1985)[728] — по ее собственному признанию, после того, как прочла ответ Роллана Бальмонту и Бунину[729], — вскоре ставшая близким другом Роллана, с 1931 года секретарем, а с 1934 года женой. Мария Павловна оказывала большое влияние на издание русского собрания сочинений Роллана[730], в частности, вероятно, от Москвы через ее посредство исходила инициатива предварить собрание сочинений, помимо заказанных «Временем» предисловий Горького и Цвейга, близко знавших Роллана, также «руководящей» вступительной статьей А. В. Луначарского, придававшей изданию политический характер. Эта идея была высказана поверенным Роллана в делах на территории советской России А. Г. Пертциком и даже выделена в отдельный пункт договора: «Ромен Роллан в лице своих поверенных в СССР принимает на себя переговоры с А. В. Луначарским о написании последним предисловия для собрания сочинений на русском языке» (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 20 марта 1930 г.).

При этом в самом «Времени» замысел обещавшего быть длительным издания полного авторизованного собрания сочинений Ромена Роллана, современного и невраждебного советской России писателя-классика, был, вероятно, прежде всего способом создания новой надежной диспозиции в ситуации, когда властью был взят курс на окончательное уничтожение частно-кооперативных издательств. А. В. Блюм отмечает, что исключение, сделанное в 1930 году, когда закрылось абсолютное большинство негосударственных издательств, для «Времени» выглядит «несколько странным и загадочным, тем более, что оно всегда находилось под особым подозрением ленинградской цензуры», и высказывает предположение, что «Времени» было дозволено просуществовать до 1934 года потому, что оно успело в 1929 году заключить эксклюзивный договор с Ролланом сроком на четыре года[731]. Вероятно, это действительно так: договор «Времени» с Ролланом, передававшим кооперативному издательству монопольное право на русское издание своего полного авторизованного собрания сочинений, заключен 15 марта 1929 года (через год был подписан другой, исправленный вариант соглашения), а месяц спустя власть перерегистрировала устав «Времени» (устав внесен в реестр первичных промыслово-кооперативных организаций ЛОСНХ 26 апреля 1929 г.). Впоследствии издание Роллана также служило издательству «охранной грамотой»: так, в 1930 году, защищая «Время» от новой угрозы закрытия и добиваясь выделения ему бумаги для изданий, А. В. Луначарский в письме к С. М. Кирову апеллировал именно к изданию «настоящего нашего друга среди современных мировых писателей, которого не нужно было бы никак обижать и которому никак не следовало бы совать в самый нос такие могущие неприятно удивить его вещи, как зарез издательства кооперации ученых в момент выхода в свет первого тома его сочинений, притом в блистательном издательском виде»[732].

Таким образом, издание «Временем» полного авторизованного собрания сочинений Роллана с самого начала представляло собой объект приложения разных и взаимно непрозрачных политических интенций, заблуждений и интересов: власть, представленная самыми разными своими институтами и лицами, от А. М. Горького, А. В. Луначарского и М. П. Кудашевой до Главлита, ОГПУ и ВОКС, стремилась форсировать эволюцию видного французского писателя «от индивидуалистических иллюзий к пролетарской революции»[733]; сам Роллан желал утвердить свой международный статус «совести европейской интеллигенции»; кооперативному издательству «Время» необходимо было создать для себя новую надежную диспозицию в ситуации, когда ему грозило закрытие.

Ироническим образом, одним из центральных вопросов, обсуждавшихся на протяжении всех лет работы над изданием, был именно вопрос цензуры, которому отчасти посвящена публичная переписка Роллана с Бальмонтом и Буниным, а также авторского права. На сделанное «Временем» Роллану в конце ноября 1927 года предложение издать по-русски авторизованное собрание его сочинений, начав с «Жан-Кристофа» (см. письмо «Времени» Роллану от 21 ноября 1928 г.), Роллан ответил, что не видит «никаких оснований» участвовать в издании, «которое не только не сулит мне никаких выгод, но не гарантирует даже точного и полного воспроизведения текста моих сочинений»:

У меня под рукой томы различных русских изданий «Жан-Кристофа» и других моих книг, и я мог убедиться в том, с каким малым уважением отнеслись к полному тексту. Не допуская никакой цензуры для произведений ума, я — даже и молчаливо — не соглашусь подвергнуться таковой в России.

Роллан декларировал, что его прежде всего волнуют «моральные гарантии касательно русских изданий, настоящих или будущих, моих произведений» и, в частности, протестовал против принятых в советской России сокращенных и адаптированных переводов иностранных авторов, в частности, его «Жан-Кристофа»[735], — «будто бы для того, чтобы сделать его доступным всем»: