Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук Страница 33

В том же храме, близ коего он был изранен, более четверти века спустя, в 1642-м прощались в присутствии царя и с самим князем; а погребли его, как обнаружил историк и тоже князь Уваров в прошлом столетии, в Спасо-Евфимиевском монастыре города Суздаля. Род Пожарских прекратился на внуке Димитрия Михайловича Юрии Ивановиче в конце семнадцатого века (тут читается явственная перекличка с его соратником по Смутному времени купцом Сухоруким Миничем, умершим в 1616-м в звании думного дворянина, чей единственный сын Нефед скончался в бездетстве шестнадцать лет спустя).

В храме Введения до октябрьского переворота хранилось целых четыре древних списка Казанского образа, а также шитое дочерью князя Димитрия изображение Спасителя на убрусе с тропарем, кондаком и припадающими митрополитами московскими Петром и Алексеем; в трапезной погребены были его внук Алексей Димитриевич Голицын и сын Николай, а также свояк Василий Хованский. Напротив, на месте двора Пожарских, до начала столетия занятом Третьей мужской гимназией, до пришествия коммуняк высился столп с образом Знамения Богоматери, около которого остановился огонь в знаменитый «Троицкий» пожар 1737 года (допрежь того усадьба принадлежала главнокомандующему Москвы Ростопчину, тоже отпетому во Введенской церкви; сюда привезли с Бородина раненого Багратиона, и тут же народ растерзал предателя-масона Верещагина, с братской любовью описанного Толстым; ныне это приемная госбезопасности).

Разрушили храм в 1924 году, ибо он застил вход в иностранное министерство совдепов; на его месте нынче стоянка машин, а прямо позади ловкий скульптор Кац воздвиг черное идолище Воровского, которое по растопыренным ногам осгрословцы едко, но точно нарекли «Тетя Настя, я усрался»…

Последнюю получудесную историю про нынешние отголоски судьбы князя поведала Надежда Ивановна Якушева, московская старожилка и просвещенная любительница старины. С конца 1920-х в той суздальской обители, где лежали его останки, находился научно-исследовательский тюремно-биологический институт. И вот однажды рабочие, незадолго перед тем разломавшие ради какой-то сиюминутной нужды монастырскую стену, вместо восстановления залатали дыру надгробной плитою Пожарского. Возмутившись чужим несчастьем, заключенные ученые настояли перед начальством лагеря на возвращении ее по назначению — но, поскольку точное место уже позабылось, доска легла «на глазок».

19

…Спасо-Кукоцкий монастырь образовался, как ясно по имени, из обители Преображения на речке Куксе. Теперь из двух его некогда знатных храмов главный открывался вообще лишь по большим праздникам, потихоньку приходя в ветхоту, — но, благодарение Богу, неуемные реставраторы сюда не поспели, так что предназначенные выдерживать северные холода роспись и иконопись в отсутствие рукосуйных забот только затвердевали на морозе и в скороспело нагороженных парниковых условиях не погибли.

В теплом же трапезном храме, поставленном по соседству, службу правил наш общий приятель — почему и выпрошен был сей дальний приход у распределительного ведомства. Отец батюшки, как у немалого числа прочих нас, смертных, состоял советскою шишкой и даже проживал на улице Горького, обретшей нынче исконное наименование Тверская. Получив хорошую закалку с издетства, он даже на нас, знакомых не менее дюжины лет, поглядывал исподлобья — чего-то они слишком того… Но простим ближнему — напасть эта слишком известна.

Куда более показательным был его единственный прислужник — диакон, теперь уже ставший самостоятельным батюшкой. По рождению Борис Ротман —то есть «красный человек» на немецком и идиш — тоже принадлежал к правившему недолгий бал на Руси в двадцатые годы неродному сословию. Сам же он, отвергшись под влиянием изучаемой в обычной школе российской словесности от заблуждений отцов, сделался сперва водителем экскурсий в заповеднике Коломенское. Потихоньку подходя все ближе к живой вере, однажды получил страшное вразумление — и поскольку эта история уже чересчур распространена среди ближних, передача ее не станет открытием тайны. В течение одной недели Боря сподобился увидать две смерти. Первой умерла родная тетка, которая беспрестанно до самой кончины хватала руками стоявших рядом и кричала что было мочи: «Ненавижу! Я сдохну, а вам еще жить». Второй была примерно ее же возраста монахиня, отошедшая в небесные обители, благословляя и прославляя Христа за все.

Так вот, приблиэясь уже к самой черте православия, он был направлен доброхотами к последнему живому насельнику древней Оптиной пустыни — бывшему ее канонарху, то есть голове хора, отцу Амвросию в поселок Балабаново близ подмосковного Боровска. Столетний — без преувеличения — старец подробно выслушал молодого обращенца, а потом крестил, сказавши при том: «Придется тебе бросить все эти ветхозаветные штучки… да и имя ненашенское…» И нарек его совершенно по-православному — Моисей.

С отцом Алексием, хотя и счетшим нас в сердцах мало откуда что присланными, мы беседовали перед вечерней службой о тонкостях чина приведения в разум истины различного рода еретиков, а также отчитывания одержимых. Тем часом могучий Моисей, избавленный от старозаконного кривобожия, варил в огромадном ведре дюжину картофелин, приправив их для пущей съедобности рыжей рябиной и тройкой несоветуемых к потреблению учеными знатоками свинушек, именуемых в обиходе «дуньками». И при всей явной неуклюжести мужеского обихода было зримо воочию, что им удалось толком наладить приходскую жизнь: батюшка из неофитского рвения служил всенощную неопустительно часов по шесть, так что она незаметно перетекала в раннюю литургию; народу терпеть эти канонические старовведения собиралось, конечно, негусто — зато слава пошла по округе изрядная, так что на требах — крещениях, венчаниях, отпеваниях, молебнах и заказных акафистах «Казанской матушке» — на удивление заплывшим обиходом прочим местным попам ярый ревнитель стал находить и люда, и добра куда более прочих соседей.

Ну а грешному собирателю живых душ тоже было чем здесь поживиться. Галя моя провела бессонную ночь из-за того, что на рядом дышавшей печке несусветного объема кот густо храпел, не давая уснуть чуткой столичной душе. Когда же она наконец-таки прикорнула, он задумал полакомиться принесенной усердными прихожанками сметаной: для-ради сохранения горлышко банки было завязано бумагой, обтянутой втрое веревкой; докучливая животина упроворилась повалить ее набок и, улучивши время, когда влага стала сочиться сквозь неплотную крышку, принялась со скрежетом лизать.

Утром я со смехом поведал о происшествии настоятелю; но он отнесся к нему совсем не так легко. Оказалось, что домашний зверь был почти что спасителем — в топимом зимнем храме завелись мыши, начавшие ни много ни мало гадить прямо да на престол. А место сие, понятно, считается настолько священным, что всякое даже легкомысленное осквернение его