Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас Страница 5

Дверь в мою комнату открылась. Без стука. В проеме, озаренный очередной вспышкой молнии, стоял Этьен. В руке фонарик, бросающий прыгающие тени на его суровое лицо. За ним маячила рыжая тень Манки. Его взгляд скользнул по комнате – по разбросанным вещам, по открытым чемоданам, по моему трясущемуся на кровати телу. Он едва заметно вздохнул. Коротко. Глубоко. Не осуждение. Скорее… понимание. Или усталое принятие очередной глупости.

– Анна? – его голос пробился сквозь грохот стихии. Не резкий. Нормальный. Человеческий.

Я не могла ответить. Только всхлипнула, зажав рот рукой, пытаясь подавить рыдания и тряску.

Он вошел. Поставил фонарь на тумбочку. Свет был слабым, но он разгонял кромешную тьму. Он не подошел близко. Остановился в двух шагах.

– Дыши, – сказал он просто.

– Глубоко. Вдох. Выдох.

Я попыталась. Воздух со свистом ворвался в сжатые легкие. Выдох – дрожащий.

– Еще. Медленнее.

Его присутствие было странным якорем в этом хаосе. Он не пытался утешать. Не трогал. Просто стоял. И говорил. Короткие, четкие фразы, пробивающиеся сквозь рев шторма:

– Это пройдет. Шторм к утру стихнет.

Вдох – выдох

– Слушай мой голос. Только голос.

Вдох – выдох

– Дыши. Вдох. Задержи. Выдох. Медленнее.

Вдох – выдох

– Ты в доме. Каменном. Он крепкий. Ничего не случится.

И я слушалась. Дышала. Следила за его голосом, как за спасательным кругом. Манки, не спрашивая разрешения, подошел и лег у моих ног, положив теплую тяжелую голову мне на ступню. Его спокойное, ровное дыхание было еще одним якорем в этом странном ритуале успокоения.

Постепенно, очень медленно, волна паники начала отступать. Слезы высохли. Дрожь стала меньше. Дыхание выровнялось, хотя сердце все еще колотилось, но уже не так бешено. Я сидела, обхватив колени, глядя на свет фонаря, на его неподвижную фигуру в дверном проеме, на теплый рыжий комок у моих ног. Гром гремел уже дальше, дождь стучал, но уже не с такой яростью. Рев моря все еще пугал, но теперь он был… снаружи. Почти как у Бродского, «На заднем плане – пальмы, точно всклокоченные трамонтаной».

– Лучше? – спросил он, когда я наконец смогла поднять на него взгляд.

Я кивнула, не в силах говорить.

– Спи. «Манки останется», —сказал Этьен. И это было не предложение. Он повернулся и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Манки вздохнул и устроился удобнее, его вес на моей ноге был удивительно успокаивающим. Я погасила фонарь. В темноте, под аккомпанемент утихающей грозы и сопение собаки, я чувствовала себя… не в безопасности. Но уже не в смертельной опасности. И не одинокой.

Утро пришло тихое. Воздух пах озоном, солью и свежестью. Я вышла на террасу с чашкой кофе. Этьен был уже во дворе, что-то проверял на своем грузовике. Манки лежал рядом, греясь на солнце. Наши взгляды встретились. Никаких извинений. Никаких упреков. Никаких лишних слов. Просто взгляд. Он кивнул. Еле заметно. Я кивнула в ответ. Спокойно. Без напряжения.

Он открыл дверь грузовика. Манки вскочил, готовый к работе. Перед тем как сесть, Этьен обернулся:

– Дверь в мастерскую. Петля скрипит. Вечером починю.

И сел. Грузовик заурчал и уехал.

Я осталась стоять с кофе. На душе было странно пусто, но спокойно. Битва не закончилась. Но ночью было перемирие. И Манки, спящий у моих ног, был его немым договором со мной. И скрипучая петля в мастерской – негласным разрешением остаться.

Глава 4: Шепот и запертая дверь.

Баркарес по утрам пах хрустящими круассанами, морепродуктами и кофе. Солнечный свет обещал легкость, которой у меня внутри не было. Я шла по рынку, пытаясь впитать эту кажущуюся простоту.

– Bonjour, mademoiselle! – кивал рыбак.

– Ça va? – улыбалась мадам Клод, протягивая багет.

– Ah, la russe! L’artiste! – подмигивал старик у лотка с мидиями и улитками.

Я улыбалась в ответ. Легко. Непринужденно. Как будто моя душа не была изломана горем, а тело не помнило вчерашней дрожи на полу в темноте.

– Расскажи, что видишь за окном? Какая погода? – голос мамы, тихий, но ясный в один из тех редких «хороших» дней, прозвучал в голове, заглушая гомон. Я видела серый февральский Петербург, слякоть.

А я отвечала:

– Солнечно, мам! Птицы поют…

Моя рука лежала поверх ее руки. И это было самое страшное. Не слабость голоса. А руки. Те самые нежные руки… Теперь – сухие, тонкие, как папиросная бумага. Кожа – грубая. Я гладила их, пряча слезы, и чувствовала, как жизнь уходит, минута за минутой.

Сейчас моя улыбка на рынке казалась такой же фальшью. Я кивала, брала продукты, а внутри была пустота, обтянутая пленкой притворства.

Вокруг доносились обрывки слов до моего воспаленного разума. Как чайки над волнами. Поначалу неразборчивые, потом – режущие слух.

–…Дюран? Да, после той трагедии… – мужской голос за спиной у лотка с сыром. Я замерла, делая вид, что выбираю козий сыр.

–…брат… вся история… – женский шепот.

–…и виноват-то… не факт, но… – мужчина снова, тише.

Кровь ударила в виски: «История? Брат? Виноват?» Этьен? Этот угрюмый… виновник чего? Сердце колотилось уже не от страха перед морем, а от леденящего любопытства и тревоги.

Вопрос появился к голове:

– Почему Клеманы ничего не сказали?

«Сам не свой», «замкнутый» – трагедия могла сделать такое?

Позже, у кафе, я подслушала его разговор с Рено. Он стоял спиной. Я присела за столик, уткнувшись в меню, уши напряжены.

Этьен, сдавленным голосом произнес:

– …не просил сдавать комнаты женщине. Особенно… такой.

Заискивающе мсье Рено сказал:

–…она заплатила сразу за полгода! Кто откажется? Да и кто еще согласится, вы не пускали туристов, только на долгий срок…

Этьен резко оборвал его:

– Я не хотел такую соседку.

Рено медленно ответил:

– Но она же тихая, художница… Русская, красивая…

Вздохнув, Этьен попытался пояснить:

– Русская, не русская… Для меня она слишком… девушка. Вещи, запахи… Надо было предупредить заранее.

Смешно фыркнув, мсье Рено решил напомнить ему:

– Но вы же редко бываете дома!..

Не выдерживая этого разговора, Этьен решил поставить точку:

– Предупреждать – ваша работа. Теперь разгребайте. Или я сам это сделаю.

Он резко развернулся и ушел.

Я сидела и не могла понять – «Почему я слишком девушка». Не «слишком она», не «слишком русская». «Девушка». Как категория. Неуместное в его пространстве. И он замечал. Запахи. Вещи. Мою… сущность. А я думала, он видит просто помеху. Оказывается, он видел меня. Это смутило и задело сильнее колкостей. И еще – никто не хотел с ним жить. Я была единственной,