Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 24

своим желанием, охватившим его на улице. И все это он обращает во благо своей любовнице. Я тогда еще не открыл для себя этот закон, который склоняет к верности даже неверные натуры. Ведь когда мужчина, соблазнившись, вожделеет к какой-нибудь девице, то он переносит свой пыл на ту, которую любит. И его вожделение, пылкое тем более, чем менее удовлетворенное, заставит эту женщину думать, что никогда ранее она не была так любима. Разумеется, она обманута, зато мораль спасена — так рассуждают люди. Но именно такие рассуждения и ведут к распутству. Так что пусть не обвиняют слишком поспешно тех мужчин, которые способны изменить своим любовницам в самом разгаре своей любви; пусть не обвиняют их в легкомыслии и распущенности. Просто им претят эти уловки, им и в голову не приходит смешивать свое счастье и свои удовольствия.

Марта ожидала, что я буду оправдываться. Теперь она умоляла простить ей ее упреки. Что я и сделал, с некоторыми оговорками, правда. Она написала хозяину, не без иронии, чтобы он принял к сведению, что вполне может такое случиться, что я в ее отсутствие приму одну-другую из ее подруг.

Когда Марта вернулась — в последних числах августа — она перебралась из Ж… в дом своих родителей, которые оставались пока на курорте. Эта новая для меня обстановка, где Марта провела всю свою жизнь, послужила мне чем-то вроде возбуждающего средства. Куда только подевались усталость чувств и желание спать в одиночестве. Я ни одной ночи теперь не проводил в доме своих родителей. Я горел, я спешил, словно люди, знающие, что должны умереть молодыми, и потому живущие взахлеб. Я хотел насытиться Мартой раньше, чем ее изуродует материнство.

Эта девичья комнатка, куда она не допускала Жака, стала нашей спальней. Лежа на ее узкой кровати, я любил останавливать свой взгляд на ее фотографии в платье первопричастницы. Я заставлял ее подолгу глядеть на другое фото, где она была запечатлена еще младенцем, чтобы наш собственный ребенок стал похож на нее. Я в восхищении бродил по этому дому, который был свидетелем ее рождения и расцвета. Забираясь в чулан, я прикасался к ее колыбели, которая, как я надеялся, еще послужит нам. Я заставлял Марту вытаскивать ее детские панталончики и распашонки — реликвии семейства Гранжье.

Я ничуть не жалел о квартире в Ж…, где никогда не было уюта, которым дышит даже самый неказистый семейный очаг. Зато здесь, напротив, о Марте мне напоминал любой предмет обстановки, о который она в раннем детстве стукалась головкой.

Мы расхаживали по саду почти нагишом, словно по какому-нибудь необитаемому острову, и стеснялись при этом ничуть не больше дикарей. Мы валялись на лужайке или нежились в тени, под зеленым сводом из жимолости, дикого винограда и вьюнков. Рот ко рту лакомились лопнувшими от зрелости сливами, горячими от солнца, которые я подбирал в траве. Мой отец никогда не мог добиться от меня, чтобы в занимался нашим садом, как мои братья. Но за садом Марты я ухаживал охотно. Я рыхлил землю, выпалывал сорняки. Вечером, после дневного зноя, утоляя жажду земли и цветов, я испытывал пьянящую гордость мужчины, удовлетворившего вожделение женщины. Раньше я находил доброту, добро несколько простоватыми. Теперь я понимал всю их силу. Цветы, распустившиеся благодаря моим заботам, куры, сыто дремлющие в тени, после того, как я бросил им зерна — какая доброта, скажете вы? Какой эгоизм! Увядшие цветы, худые куры привнесли бы грусть на наш остров любви. Так что вода и зерно предназначались больше мне самому, чем цветам и курам.

Я этом обновлении чувств я забывал и презирал все свои недавние открытия. Мне казалось, что в этом семейном доме нет места ни похоти, ни сладострастию; хотя на самом деле он просто пробуждал во мне сладострастие несколько другого рода. Таким образом, эти конец августа и начало сентября стали для меня последней порой безмятежного счастья. Я больше не плутовал, не изводил ни себя, ни Марту. Я больше не видел перед собой препятствий. В шестнадцать лет я рисовал себе такую жизнь, какую желают лишь в зрелом возрасте: я хотел, чтобы мы жили в деревне. Там мы бы вечно оставались молодыми.

Лежа рядом с Мартой на лужайке и щекоча ей лицо стебельком травы, я обстоятельно растолковывал ей, какой будет наша новая жизнь. Надо заметить, что со времени своего возвращения с курорта Марта подыскивала для нас квартиру в Париже. И когда я объявил ей, что желаю жить в деревне, она сказала: «Я не осмеливалась тебе это предложить. Боялась, что ты заскучаешь один со мной и захочешь обратно в город». «Как же плохо ты меня знаешь!» — ответил я.

Я хотел поселиться неподалеку от Мандра, куда мы с ней ходили гулять и где выращивают розы. Мы пошли туда после того, как, поужинав по случаю в Париже, сели однажды на последний поезд. Вот тогда я и почувствовал впервые аромат этих роз: в привокзальном дворе грузчики перетаскивали огромные благоухающие коробки. Еще в детстве я слышал об этом розовом поезде, который проходит в тот час, когда дети уже спят.

Марта отвечала: «Розы цветут только раз в году. А потом? Ты не боишься, что в остальное время Мандр покажется тебе безобразным? Не лучше ли выбрать место не такое красивое, но где красота распределена более равномерно?»

Узнаю себя в этом. Желание два месяца в году наслаждаться цветением роз заставляло забыть про десять остальных. Да и сам тот факт, что я выбрал именно Мандр, был лишним подтверждением всей эфемерности нашей любви.

Я часто не обедал дома и, под предлогом прогулок или приглашений в гости, оставался с Мартой.

Однажды я нашел у нее какого-то молодого человека в мундире авиатора. Это оказался ее двоюродный брат. Марта, которой я никогда даже не говорил «ты» при посторонних, встала и, подойдя ко мне, поцеловала в шею. Ее кузен улыбнулся, видя мое смущение. «Ты можешь ничего не опасаться, милый. Поль все знает, я ему рассказала». Я был смущен, но все-таки рад, что Марта призналась своему брату, что любит меня. Этот парень, обаятельный и легкомысленный, которого заботило лишь, чтобы мундир не сидел слишком по-уставному, казалось, забавлялся нашей любовью. Он решил, что мы сыграли славную шутку с Жаком, которого он презирал за то, что тот не был ни летчиком, ни завсегдатаем баров.

Поль вспоминал все игры и проказы, сценой которых был их сад. А я с жадностью слушал, потому