Самый тёмный грех - Ноа Хоуп Страница 75

– И рано или поздно ты полюбишь меня, Дана. Так же сильно, как и я тебя. Потому что ты создана для меня, мой непокорный ангел.

Глава 36. Лукас

Десять. Чёртовых. Часов. Я провёл их в этом металлическом гробу, запертый рядом с ней. Каждая секунда растягивалась в пытку, потому что я не мог даже, блядь, прикоснуться к ней так, как требовало всё моё естество. Это была изощрённая пытка, от которой темнело в глазах, а в паху нарастала тупая, ноющая боль, требующая немедленного освобождения.

Её запах – тонкий, едва уловимый, но такой, блядь, манящий – дразнил ноздри, заставляя кровь стучать в висках. Каждый раз, когда она случайно касалась моей руки или плеча – а это, чёрт возьми, случалось непростительно часто в тесноте этого сраного салона, – по всему телу, от макушки до пяток, пробегал электрический разряд. Мышцы мгновенно каменели, скулы сводило так, что челюсть начинала болеть, а руки сами собой сжимались в кулаки.

Я хотел её чертовски, блядь, сильно. Жаждал её, до сумасшествия, до помутнения рассудка. Буквально вцепиться в неё, как зверь, сорвать эту лёгкую ткань, что скрывала её тело от моих голодных глаз. Впиться зубами в её губы, в нежную кожу на шее, там, где соблазнительно билась тоненькая жилка. Почувствовать, как её податливое, горячее тело обмякает и выгибается подо мной, услышать её стоны и крики – от того острого удовольствия, которое я собирался ей доставить, – и эти звуки принадлежали бы только мне. Наконец-то, блядь, заявить на неё свои права так, чтобы ни у кого, и в первую очередь у неё самой, не осталось и тени сомнения, кому она теперь принадлежит.

Но даже сквозь туман помутнённого от желания рассудка, я отдавал себе отчёт в том, что Дане это точно не придётся по вкусу. Не сейчас. Не так. Не наспех, грубо, зная, что за тонкой перегородкой этого сраного бизнес-джета сидят мои братья, и каждый шорохи вздох будет слышен. После всего того дерьма, через которое ей пришлось пройти, унижений и боли в грёбаном рабстве, я не имел права добавлять к этому ещё и такой опыт. Да и сама перспектива того, что звуки её удовольствия, предназначенные только для моих ушей, будут доступны кому-то ещё, пусть даже самым близким людям, вызывала во мне такую волну слепого, собственнического раздражения, что желваки снова начинали ходить ходуном под кожей, а в груди поднимался глухой рык.

Поэтому, едва колёса джета коснулись взлётной полосы аэродрома, и мы наконец оказались на родной земле, первое, что я сделал, – это, не оборачиваясь, рявкнул на братьев:

– Не беспокойте нас несколько дней. Вообще. Никаких, блядь, звонков и сообщений. Ни по какому поводу. Ясно?

Парни, не дураки, всё поняли без лишних слов. И слава богу, потому что объясняться у меня не было ни сил, ни желания. Через пару минут их машины быстро уменьшались на дороге, пока не превратились в едва различимые точки.

И вот мы наконец дома. Ну, или в том, что от него осталось после недавних событий. Я уже предвкушал, как через пару мгновений прижму к ближайшей стене, как сорву с неё чёртову одежду. От этих мыслей внутри всё скручивало тугим узлом, дыхание становилось прерывистым, а сердце колотилось так, словно собиралось пробить рёбра. Я настолько был поглощён этим и сосредоточен на ней – на том, как она зябко повела плечами от резкого порыва ветра, на звуках её чуть учащённого дыхания, на едва заметной дрожи её пальцев, когда она поправляла выбившиеся из причёски волосы, – что у меня совершенно, блядь, вылетело из головы, что именно она увидит, едва переступит порог.

Моя одержимость Даной, как оказалось, начисто отшибала остатки здравого смысла.

Я сам толкнул тяжеленную дубовую дверь, которая со скрежетом поддалась, впуская нас внутрь. Дана, сделала всего один неуверенны шаг через порог, и замерла на месте. Её глаза расширились, радужки превратились в тёмные блюдца. Губы дрогнули, приоткрылись, но вместо крика вырвался сдавленный, едва слышный хрип.

– Бо-о-оже… – наконец прошептала она. – Лукас… что здесь… произошло? Кто это сделал?

Она ошарашенно смотрела на то, что когда-то было просторной, залитой светом гостиной. Теперь это напоминало поле боя после артобстрела. Дорогая, сделанная на заказ мебель превратилась в груду обломков, щепок и искорёженного металла, перемешанных с кусками отвалившейся штукатурки и россыпью битого стекла. Картины сорваны со стен, холсты изрезаны в клочья, некоторые растоптаны моими же тяжёлыми ботинками, на них до сих пор виднелись следы грязи. Хрустальные подвески массивной люстры теперь валялись мелким крошевом под ногами.

Дана сделала ещё один шатающийся шаг вперёд, её взгляд был прикован к останкам пианино – теперь это была лишь груда искорёженного дерева. Она совершенно не смотрела себе под ноги, и её маленькая ступня в лёгкой туфельке, опасно приблизилась к здоровенному осколку китайской вазы, которую я разнёс в припадке бешенства пару месяцев назад.

Ещё одно неосторожное движение – и её нежная кожа была бы распорота. Прежде чем мой мозг успел до конца обработать эту мысль, тело среагировало само. Чистый, животный инстинкт защитить то, что принадлежит мне.

– Дана! – рыкнул я, и в одно мгновенье оказался рядом. Обхватил её за талию, а потом легко подхватил её на руки, прижимая к себе в стиле невесты. Она коротко, испуганно ахнула, звук застрял у неё в горле, и её пальцы вцепились в мои плечи.

– Это моя жизнь без тебя, ангел. – выдохнул я ей прямо в волосы. – Вот так я существовал. Каждый гребаный день, пока тебя не было рядом.

Я понёс её через руины нашего дома. Мои тяжёлые ботинки с глухим стуком ступали по обломкам мебели, стекла и каким-то бумагам. Каждый шаг отдавался в тишине, нарушаемой лишь её тихими всхлипами и нашим тяжёлым дыханием. Она уткнулась лицом мне в шею, и я чувствовал, как её слёзы капают на мою кожу.

– Зачем Лукас?

– Потому что каждая вещь здесь кричала о тебе! И я просто не мог этого выносить!

Единственная комната, оставшаяся нетронутой ураганом моей ярости, была её спальня. Как бы мне ни хотелось разнести к чертям собачьим и её, сжечь дотла всё, что так мучительно напоминало о ней, чтобы хоть немного заглушить эту выворачивающую наизнанку боль в груди, я не смог. Рука не поднялась. Её спальня, её вещи, её запах, который, казалось, въелся в сами стены, в воздух, – это была последняя ниточка, которая связывала меня с ней, и