Подводная конкиста - Вита Марли Страница 36

— Тебе ли не знать, чужеземец? Иногда разумнее брать не того, кто лучше, а того, кто преданней.

Квартирмейстер понимал это, как никто другой. Правитель Кулуакана не мог себе позволить предателя. Только не сейчас.

— Я признаю вас своим вождём, сеньор Ицкоатль, — заявил Эстебан. — Готов принести присягу и дать клятву верности. А чтобы слова мои не были пустым звуком, я должен признаться вам. Рассказать тайну, которая открылась мне недавно. Вам решать, что делать с этим знанием, я, как и раньше, был и остаюсь полностью в вашей власти.

Касик молчал. Минуту-другую-третью. Так долго, что испанец, кажется, забывал дышать в ожидании ответа. Не смел сдвинуться с места, боялся шелохнуться.

— Правитель — тихо добавил квартирмейстер. — Вы, возможно, не знаете или даже… не верите. Успех всей военной компании и в моих интересах. Я очень люблю вашу дочь, но нет-нет, — замахал руками испанец, — не подумайте. Я не дерзну просить вас о ней. Просто позвольте помочь. Быть полезным. Защитить ваш народ от гнева тлатоани, помочь вам добиться независимости. Вы спросили зачем мне рисковать жизнью? Ради неё, государь.

— Это и есть тайна, которую ты хотел рассказать мне? — касик Ицкоатль подошёл так близко, что Эстебан, коленопреклонённый, мог детально рассмотреть рисунок на сандалиях вождя.

— Нет, — отчеканил моряк. — Такие вещи не говорят во дворцовом саду.

— Тогда следуй за мной, Эстебан Хулио Гарсия Альтамирано. Готов выслушать твою исповедь в личных покоях. Возможно тогда ты узнаешь о моём решении.

Глава 38

Про домик на дереве в глуши густых джунглей Иш-Чель почти позабыла. Чем дальше уходило детство, тем меньше времени оставалась на праздность. Час досуга становился тонким и редким, как смоляные волоски на седой голове старика.

Как он там, маленький милый домик? Ещё можно полежать в хлопковом гамаке, глядя на дыру в крыше? Осталось ли поле для игры в патолли, начерченное углём на полу? Не оборвалась ли тонкая занавеска с цветастой вышивкой? Или быть может, месяцы простоя превратили всеми забытое жилище в изглоданные временем объедки…

Под сандалиями тланчаны перекатывались камешки, хрустели ветки, ноги царапал щербатый папоротник. Тропинка на удивление не заросла окончательно, не пришлось русалочке прорубаться сквозь джунгли обсидиановым макуауитлем. Но, добравшись до места, Иш-Чель едва не задохнулась от возмущения. Или от радости. Или от злости. Или от сковавшего девичью грудь волнения.

Эстебан был там.

Обнажённый по пояс склонился к бочке с дождевой водой, зачерпывал ладонями и умывался. Взъерошенный, лохматый, мокрый, но красивый как сам Кукулькан.

Тоска по нему принялась скрестись с новой силой. Подобно безответно влюблённой, Иш-Чель стыдилась и чувствовала волнение в крови своей. Это было своего рода насмешкой. Издевательством. Злой шуткой высших сил. Среди всех мужчин тланчана выбрала того, кто меньше всех дорожил ею.

Эстебан хлопнул ладонью по шее, чтобы убить москита, и среди зарослей папоротника заметил притаившуюся тланчану. Он ничего не сказал ей. Молчал и смотрел. Его грудь вздымалась при частом дыхании и поза кричала «смотри, вот он я, стою перед тобой», но смотреть на него было больно.

— Что ты делаешь здесь? — Иш-Чель хотела собраться, произнести с достоинством, но голос задребезжал.

— Я… — чужеземец кивнул на груду досок и старый строительный мусор. — Заменил опоры, подлатал крышу. Провозился допоздна, а потом уснул.

На самом верху вместо почерневшей древесины сияли соломенной белизной свежие доски. Новым оказалось всё: крыша, укрепления, тросы и даже лестница.

— Желаешь взглянуть? — испанец взял в руки рубашку и в миг полотно одеяния скрыло его наготу.

Любопытство граничащее с восхищением одержали верх над обидой. Тланчана взобралась по лестнице с грацией пантеры и, войдя, придирчиво оглядела жилище. Домик дышал новизной. Свежей древесиной, нагретой на солнце смолой, листьями пандануса и корабельным джутом.

— Как долго ты всё это делал? — осипшим от потрясения голосом спросила тланчана.

— Я работал медленно, — за её спиной послышался ответ. — Месяцы. Сперва перетаскал материалы, затем постепенно заменил остов. Делал тайно, в свой выходной.

— Зачем?

— Обещал, — Иш-Чель не видела Эстебана, но стоя спиной почувствовала, как он пожал плечами.

В гамаке небрежно сбилось тонкое одеяло. На полу у окна осталась плошка, на подоконнике — кувшин с водой. Очевидно, чужеземец не раз ночевал здесь. Обжился.

— Ты больше не живёшь в поместье господина Чака. Приходишь сюда? — обернувшись, русалочка поймала взгляд внимательных чёрных глаз. От этого взгляда просыпалось томление, давняя обида трусливо пряталась в свою раковину.

Эстебан лукаво улыбнулся и хитро приподнял одну бровь.

— Мне приятно знать, любовь моя, что тебе небезразлично, где проходят мои ночи. И, уверяю тебя, сию минуту я готов дать подробный отчёт, дабы в сердце твоём не пробилось ни единого ростка ревности.

Негодяй и плут знал, какие мысли тревожили дочь касика. Невольно. Неосознанно. Каких бы решений не приняла тланчана, ей всё время хотелось знать «ещё любит или уже нет»?

— Своим досугом ты волен распоряжаться как угодно, — Иш-Чель отвечала холодно, хотя внутри её трясло от волнения.

Испанец держался невозмутимо. Рядом с ним она чувствовала себя маленькой девочкой, неспособной быть такой же сильной и сдержанной.

— Чаще всего я ночую прямо на корабле, — Эстебан подошёл на шаг ближе. — Наш главный флагман оснащён капитанской каютой. Скромной, но по-своему удобной, — приблизился к русалочке ещё немного. — Там нет чудес тланчанской инженерии, но я не жалуюсь. Иногда даю команде день отдыха и в это время таскаю стройматериалы сюда. Да-да, я немного обобрал вашего правителя, но, клянусь, никто не заметил исчезновения пары досок и листов пандануса.

Чужеземец подошёл совсем близко. До неприличия близко, но Иш-Чель не шелохнулась.

— Один, — шепнул квартирмейстер. — Все эти ночи я был один. И каждый раз, засыпая, мечтал обнимать тебя. Я ведь никогда не держал тебя в объятиях целую ночь, отныне это будет моей мечтой.

Костяшками пальцев Эстебан коснулся щеки тланчаны. Сладость его слов лишала ясности, как наркотический пейот, которым окуривали пленников перед казнью.

— Спасибо, — дочь касика отстранилась.

— За что, мой ангел?

— За то, что сбил спесь, — Иш-Чель отошла к окну, приподняла занавесь. Отвернулась, чтобы не смотреть в глаза.

— Спесь?

— Я всегда была жестока с теми, кто любил меня. Не думала, не щадила. Приближала и отвергала без сожаления. А потом полюбила сама. Тебя. Человека, рвущегося на свободу. О, Тлалок, это оказалось мучительно.

Едва с её губ сорвались слова откровения, Эстебан тут же подошёл к тлачане вплотную. Обнял крепко так, что не вырваться, зарылся носом в волосы, вдыхая запах.

— Ты ведь всё равно уйдёшь,