Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 32

Борис, чтоб тебе пусто было! Воспользовался моментом, любимую к рукам прибрал, еще и смотрел удивленно, мол, ты на другой сестре женился, чего теперь возмущаешься?

А Аксинья… ну так себе.

И в постели она, что рыба вяленая, и смотрит все время в пол, дрожит да заикается, и поговорить-то с ней не о чем. Матушка ей наряды и украшения дает, баба тем и счастлива. Дура она, сразу видать! Федор уверен был, что Устинье того мало было бы. Он ведь слышал, любимая и по-франконски говорила, и по-лембергски, и книги читала, сам ее видел несколько раз со свитком в руках.

А Аксинья? Едва-едва грамоту разумеет, дурища, а чтобы почитать чего или с мужем поговорить, того и вовсе не случается! Трясется, да заикается, чуть что!

Словно из двух разных семей девки!

— Пора, государыня!

Варвара от окна оторвалась, Любаве кивнула. Та перо в кровь обмакнула, на животе Аксиньи звезду шестиконечную вывела, в нее круг вписала, знаками принялась каждый луч украшать.

Вот и готово

— Полночь, Феденька. Ты тут начинай, а я за дверью побуду. Как закончишь, позовешь нас с Варенькой, надобно все убрать будет, чтобы дурочка эта и не догадалась ни о чем.

Федор кивнул матушке.

— Хорошо. Так и сделаем.

Любава за дверь вышла, за собой ее притворила.

Федор гашник потянул, штаны спустил.

Рубаху снять?

А для чего, авось и так сойдет!

Что рубаха золотом шита, и оцарапать он Аксинью может, ему и в голову не пришло, а и пришло бы — рукой махнул. К чему ее беречь-то? Таких девок на каждом углу… не Устинья она, тем все и сказано!

И взгромоздился на спящую.

Когда матушка говорит, что надобно — он сделает. И сын у него опосля этой ночи будет. А там уж… с Борисом он за Устинью и поквитается! За все ему братец ответит!

Луна издевательски глядела в окошко, она-то знала чуточку побольше Федора. И о том, что происходит за городом — тоже.

* * *

Мешок с Ильи таки сняли, надо же проверить еще раз? Так что смотрел мужчина через ресницы, на боярина Раенского, боярыню Пронскую, Евлалию, еще на одну бабу… третью не знал он, потому и не удивлялся, а на двух первых смотреть страшно было. Жуткие люди, как есть они.

Страшные.

Или это лунный свет так падает, все показывает, что днем от глаз людских скрыто? И то… солнце мертвых!

У боярина Раенского скулы обтянуло, брови выступили, борода словно склеилась, губы пропали, и выглядел боярин, ровно упырь натуральный, только что из могилы вылезший. Луна и в глазах его два зеленых огонька зажгла, гнилостных, болотных… жутковатых. Пальцы шевелятся, пояс богатый перебирают, и, кажется, вот-вот на кончиках пальцев когти черные проглянут. Жуть, да и только.

Боярыня Пронская и еще того страшнее. Луна так ли падает, сама ли боярыня так сделала… понятно, какая баба не румянится, да не белится, а только луна всю эту краску так высветила — кажется боярыня тлением траченой упырицей, которая из могилы вылезла, и рыжие волосы ее дела не спасают, разве что подчеркивают не-живость ее.

Третья баба и вовсе ведьма, как она есть. И глаза у нее мертвенным светятся, словно огоньки-гнилушки, и выглядит это жутко. И лицо у нее такое, жутковатое, все в коросте да рытвинах.

Нет у нее ни носа крючком, из которого мох растет, ни бородавки, как у бабы-яги, а просто — жутью от нее тянет. Смертной, лютой…

Сразу видно, что убьет тебя эта гадина, кровь с ножа слизнет, да и дальше пойдет.

Что удовольствие ей доставляет смерть человеческая, а пуще того — мучения. Радость она от этого испытывает, чистую, беспримесную, давно уж не человек это. Нелюдь в облике человеческом.

Двое холопов поодаль переминались, им тут тоже не в радость быть, а дело такое, подневольное… приказал хозяин — и делай, не то на конюшне запорют. Потом хозяин кивнул им, уйти разрешая, с радостью они за деревьями скрылись, не хотелось им видеть, что на поляне случится.

Илья решил, что можно уж и в себя приходить, шевельнулся чуток, застонал… где же Божедар?

С пятью людьми он и сам бы справился, да вот ведьмы эти… кто их знает, на что способны они? Холопов и ножами можно, да и боярина тоже, а бабы — как? А ведь помешать они могут, и не задумаются… разве что первой старую ведьму завалить, а потом уж как получится?

— Никак, поросенок наш в себя приходит?

— Не успеет. Начинать пора.

Старая ведьма с камушка поднялась, на котором сидела, в руке нож блеснул. Илья напрягся, но только рубаху на нем распороли, потом рисовать начали на нем, кровью…

Не знал он, что эту кровь у Аксиньи взяли, во время женских дел. Для колдовства только первая кровь лучше месячной, но ту приберечь решили, а за этой не следила Аксинья, вот и заполучили ее ведьмы. Хотели и Устиньину кровь получить, да Устя ритуал проводила постоянно, которому ее Добряна научила, а после свадьбы и вовсе женских дней у нее покамест не было.

Любава подозревала кое-что, но…

Это просто был повод ускориться.

Илья молчал, терпел. Ждал.

Как до дела дойдет, так он этих тварей и разочарует. А покамест… своих подождет. Вдруг успеют еще? Он и сам справится, да риска много, а чему его Божедар сразу же научил — здраво силы свои оценивать и противника, да не рисковать понапрасну. Можно жизнь положить, а дело-то твое кто за тебя потом сделает? То-то и оно1

Ждет Илья.

* * *

Устя по спальне расхаживала, ровно лев по клетке, пока Борис не вошел, не обнял ее…

— Устёна? Случилось что?

Не хотела Устинья мужу лгать, да выбора не было, просила Добряна помолчать покамест. Борис хоть и умен, и сметлив, а все же некоторые знания ему в тягость будут. Может он, не разобравшись, и дров наломать, потом все плакать будут.

Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела.

— Боренька… не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала — непраздна я.

Борис где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.

— Устёнушка моя, родная… правда⁈

И столько счастья на его лице было, столько радости… в эту секунду и поняла Устинья —