Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 31

Да, уже ненавистный. И так-то Федор люб ей не был, а сейчас, после ночи каждой, Аксинья попросту убить его мечтала. Так бы взяла нож, и по горлу тощему, на котором кадык так гадко двигается и полоснула!

НЕНАВИЖУ!!!

Мысли тяжкие Любава оборвала, в комнату вошла, улыбнулась ласково.

— Что не так, Ксюшенька, смотрю, невесела ты?

На свекровь Аксинья сердца не держала. В чем Любава-то виновата? В том, что Федора родила, что лучшего для него хочет? Так этого каждая мать хотела бы, а лучшая из всех девиц — она, Аксинья, то и понятно. А так Любава ее и нарядами балует чуть не каждый день новыми, и украшениями… не в радость они, но свекровке невдомек то. И как ей такое скажешь?

Аксинья даже виноватой себя чуточку ощущала.

Это муж у нее ненавистный, а свекровь-то золотая, всем бы такую свекровь, вот!

— Грустно мне, матушка.

Любава попросила ее матушкой называть, Аксинья и отказывать не стала. Чего ж нет? Ее мужу Любава мать родная, считай, и ей, Аксинье, тоже ровно матушка. А что боярыня Евдокия обиделась, о том узнав, так Аксинья на них на всех тоже обижена! Отдали б ее родители сразу за Михайлу, и не было б в ее жизни ни Федора, ни боли, ни тоски черной…

— Вот и мне грустно, уехал Феденька, а я тоскую, все из рук валится, и тебе без мужа грустно, да, доченька?

И что ответить на такое?

Грустно мне не от отъезда его, а от того, что вернется он рано или поздно. Вот зажрали б его волки в лесу, куда как веселее мне было бы! Да как матери такое сказать про сына ее? На то и Аксиньи не хватало, со всей ее юной дуростью!

— Я Вареньку попросила нам напиток заморский сделать, глинтвейн называется. Выпьем, пусть сердце согреется.

Варвара Раенская словно за дверью ждала, постучала, разрешения дождалась, да и принесла поднос с чашей большой, а вокруг нее чашечки малые, серебряные, затейливые. И ложка серебряная для разливки, и парок над чашей курится…

Красиво.

И вкусно.

Аксинье напиток понравился, только вот в сон заклонило жутко… свекровушка ей и до кровати дойти помогла, и уложила сама, и одеялом укрыла.

И — чернота.

* * *

— Все ли готово?

Платон Раенский нервничал, на Сару поглядывал. Ведьма спокойно своим делом занималась, дочери покрикивала то одно, то другое. Молодая ведьма матушке помогала, как с детства привыкла.

Не так, чтобы много покамест у нее силенок, далеко ей до бабки, но когда матушка ей свой дар передаст, Ева тоже не из самых слабых будет. Вот она беда-то чернокнижная, и ведьмы слабые рОдятся, и мало их, вот когда б дюжину, да сильных… чего уж о несбыточном-то мечтать? Хорошо хоть такие ведьмы есть, и таких-то не найдешь!

Непонятно только, что у Сары с лицом такое, все оно, ровно молью траченое! Но про такое и у обычной-то бабы лучше не спрашивать, а уж у ведьмы и вовсе не стоит, когда жить хочешь. Вот и промолчал боярин. Лицо — и лицо, чего его разглядывать, чай, не свататься ему к Саре.

Место подготовили, луну посчитали, курильницы поставили, нож лежит, жертву ждет.

Всего на поляне трое человек было, да и к чему более? Обряд провести с избытком хватит, а чтобы жертву закопать — на то холопы есть. Два доверенных холопа у боярина Раенского есть, вот, они Илью в палатах государевых и приняли. Там их Варварушка проводила, здесь их Платон встретит, покомандует, он же баб по домам отправит, а холопы, которые покамест при лошадях, тело зароют… да, знал бы боярин Пронский, где женушка его время проводит! Дурно бы стало боярину!

Может, и станет еще, просто покамест жена от него избавляться не желает, говорит, не рОдила еще, а боярин ей подходит, удобный он, слабовольный, и со свекровью нашла Ева общий язык, и дар черный, книжный она покамест от матери не приняла до конца, может себе позволить пожить, как обычная баба.

Время шло, вот и возок на поляну выехал, двое холопов Илью вытащили, мотался он, ровно ковылина на ветру.

— Не убили вы его? — обеспокоился Платон.

— Не волнуйся, дышит он, хозяин, — откликнулся один из холопов. — Дергаться меньше будет.

Платон жилку на шее у Ильи пощупал, кивнул. Ровно бьется, спокойно, жертва жива, а что недолго таковой останется… пожалеть его, что ли, прикажете? Патону себя жалко, свою выгоду он блюдет, а все эти людишки… авось, не пережалеешь каждого-то!

* * *

— Что там, за окном, не время еще?

Царица рядом с Аксиньей спящей сидела, уже живот ее оголила, рядом и плошка с кровью лежит, и перо мягкое, не хватало еще царапин девке наставить. Кисточку бы взять, но могут знаки смазанные получиться, потому только перо с кровью.

— Почти, государыня.

Варвара у окна стояла, на луну смотрела. Все ко времени сделать надобно, не раньше и не позже. Чтобы и рисунок, и ритуал, и семя посеять вовремя.

Дверь скрипнула, Федор в горницу вошел.

— Что она — спит?

Любава сыну улыбнулась ласково.

— Спит, Феденька. Потерпи чуток, после этой ночи она от тебя сына понесет, а уж как будет у тебя наследник, так и на престол ты сесть сможешь, сам знаешь, без наследника сложно нам будет.

— Как скажешь, матушка.

Федор на мать с любовью смотрел. Знал он хоть и не обо всем, но о многом, и мать свою любил, и ценил. Ради него она на такое пошла, греха не побоялась! Понимать надобно! Другие мамаши детей своих и лупить могут, и бросать, ровно щенков каких, и пальцем для них не пошевелят, а для него матушка на все готова. Что он пожелает, то ему Любава и достанет, разве что не луну с неба. И ее б достали, да вот беда — не дотянешься.

А что и ему кое-чем поступиться надобно… ну так что же?

Аксинья Федору не слишком и нравилась. Это как вместо мяса позавчерашнюю кашу жрать, живот так набить можно, а удовольствия не будет никакого. С Устиньей весь горел он, ровно в лихорадке, трясло его от каждого