Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 23

— Что скажешь, боярин, то и сделаю.

— Сделаешь, куда ты денешься… помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же…

Яшка и дух перевел.

Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва, али грязная и в какой одежке.

* * *

Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.

А с другой стороны… ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием… работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?

Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными… и припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?

Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?

Вот! А вера… да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать — это что такое? Позор и поношение! *

*- чистая правда, и должности продавались, и чины, и церковные звания, в том числе, у Дюма об этом много написано, у Гюго есть, прим. авт.

Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово «Мощи» застило. Святое же… да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют⁈ Это ж и правда — уму непостижимо!*

*- такой шикарный бизнес был, что у некоторых святых по двести пальцев обнаруживалось. А уж как людоедство процветало в Европе — вообще шок. Считалось, что порошок из мощей может исцелять, и проч. Ну и лопали-с. Было-было. Прим. авт.

Тогда и на царицу нечего сердце держать, она может, и почуяла чего, тогда и понятно.

Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно — когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.

Царица-то не виновата, что в роду ее там… случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещенная, и на службы ходит, и к причастию, так что… умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!

Макарий решил подождать.

* * *

— Устёна, ты уверена?

Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит…

— Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую — зло там. Да такое… страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.

— Как скажешь, радость моя.

— Подожди немного, Боря, сам убедишься.

Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый… темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной… счастье!

— Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?

— Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.

Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.

— Не отдам!

— Не отдавай. И сама я от тебя никуда… — Устя язык прикусила. Но говорил ей Боря о любви… и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года — неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит… пусть он только живет, улыбается, жизни радуется — больше ей ничего и не надобно!

— И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое…

Устя и пошла.

С радостью. И сегодня уже больше ни о чем не думала, кроме любимого. Завтра с утра отвезут татей, откроют ковчежец с мощами, там и видно будет, что и как.

* * *

Яшка до последнего подвоха ожидал. Ан нет, и водой их окатили, хоть и едва теплой, а все ж не колодезной, и одежку дали чистую, хоть и не новую, и даже по тулупу на нос им досталось.

Потом на них цепи надели, да заклепали.

— Это чтоб вы не удирали, покамест не разрешат, — объяснил кузнец.

Яшка только зубами скрипнул.

Так-то он бы и удрал, а когда на шее железо, на запястьях железо, на щиколотках, да все меж собой цепью соединено — не сильно и побегаешь. Пока расклепаешь, час пройдет, еще и найди, кто с таким свяжется. Сам-то такого не сделаешь, кузнец надобен, да знакомый, абы к кому с просьбой цепи расклепать не завалишься, еще по башке молотом получишь…

Потом их втроем в телегу погрузили, да и повезли в лес.

Яшка б и правда, выпрыгнул через бортик, да и давай ноги, рискнул бы, ан куда там!

И цепь в кольцо специальное пропустили, к телеге его приковали, и стрельцы рядом едут, поглядывают грозно, и… нет, не стрелять их везут. Вон, в телеге провиант лежит, пахнет так… после тюремной похлебки из гнилой капусты, слюни текут!

И еще пара телег сзади едет.

Остановились на полянке, там домик — не домик, на пару дней непогоду переждать хватит, к нему Яшку и остальных подтолкнули.

— Туда иди.

— Иду-иду.

Яшка и не кочевряжился. Боярин Репьев хоть и та еще зараза, да не врал никогда. Опять же, пока все его слова подтверждало, а когда так — чего бежать? Отпустят. Обещали.

Вошел Яшка внутрь, следом друзей его втолкнули, припасы внесли… нет, не обманывают.

Потом ларец внесли.

Стрелец сощурился грозно.

— Слушайте меня, бродяги. Сейчас я выйду, вы ларец этот откроете. Посмотрите, что там лежит, а дней через пять мы вас выпустим, и идите себе подобру-поздорову.

—