Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 20

Бросишь в сторону, так тут же упрут, что он — людей не знает? Сам такой!

— Смотри, боярин! Нет на мне вины! В том и крест поцелую, хошь казни меня, а только нет у меня твоего кошеля.

Фёдор сдвинул брови.

И казнил бы. Да так жалко и гнусно выглядел голый и оборванный юноша, немногим младше самого Фёдора, что даже казнить его неохота было.

Настроение качнулось в другую сторону. От гнева — к жалости.

— Филька… кто там? Сенька? Найди ему место, возьму к себе, пусть с поручениями бегает. Раз уж оболгал его, безвинного…

— Боярин! Благодарю!!!

Михайла подскочил, и принялся обильно обцеловывать руку Фёдора. Со слезами и соплями, захлебываясь и причитая, что так благодарен доброму боярину, так благодарен… сам бы он, небось, и осень бы не прожил, потому как сирота горький, его и ветер обидит, и всякая ворона клюнет…

Фёдор слушал самодовольно.

До смерти слушать будет.

Любим мы тех, кому помогли. А если они еще и благодарны за помощь, и не устают о том напоминать… как тут не любить?

А все же…

— Надобно посмотреть, что там с барышней и ее нянюшкой. Да помочь чем. Хорошая девушка.

* * *

Устя шла рядом с носилками.

Держала руку нянюшки Дарены, вспоминала.

В тот раз было все иначе. Самовольно она сбежала на ярмарку, через забор перелезла. Повезло дурочке, никто обидеть не успел. Сегодня-то они с утречка пришли, а тот раз она после завтрака удрала, вот и задержалась.

Прийти на ярмарку не успела — ввязалась в беду.

Налетел на нее Михайла, сунул за пазуху кошелек — и шепнул спрятать. А она так ошалела, что только стояла, глазами хлопала. Чисто корова бессмысленная, которую на скотобойню ведут.

А за Михайлой уже и Фёдор поспешал.

Это тогда она не знала, что произошло, а сейчас-то…. За столько лет грех было не дознаться. Михайла на ярмарке Фёдора увидел, да кошелек у него и украл. А кто-то из холопов заметил.

Погнались за вором, клич кликнули… понял шпынь, что не уйдет, а тут Устя. И видно, что боярышня.

Это сейчас она одета, как девка-холопка, а тогда и сарафан на ней дорогой был, и душегрея, и серьги золотые в ушах, и лента с золотом в косе… дура же!

И кошелек спрятала.

И Михайла тот раз так же раздевался… только тогда кошелька у него не нашли. А в этот раз — вдруг да повезет? Вдруг да не вывернется?

Жаль только, она его казни не увидит, но за такое…

Она Фёдору даже простит что-нибудь. Такое… незначительное.

Аксинья догнала, тронула сестру за руку.

— Устя… с няней все в порядке будет?

— Да.

Это Устинья точно знала. Будет. Она постарается, и все у нее получится. Сказала же волхва, что сила Усте большая дана! Ну так пусть сила та на пользу ее любимым идет, и никак иначе!

— Устя… а кто это был?

— Не знаю, Асенька. Спросим сейчас. Скажи, дяденька, а как боярина зовут, который помог нам? Хочу за него свечку в храме поставить, да помолиться о здравии!

Филька хмыкнул.

— Неуж не узнали, барышни?

— Откуда бы? — изобразила святую невинность Устинья.

— Царевич то! Фёдор Иоаннович!

* * *

Михайла оглядывался по сторонам.

Незаметно, по-тихому. Как на ярмарке привык… нечистый его под руку толкнул, мошну срезать у дурачка. А видно ж его, такого!

Пришел, павлин щипаный, хвост распустил, шапка у него с малиновым верхом, собольей опушкой, сапоги такие, тятенька, небось, хозяйство продаст, так и то купить не хватит. Разве что один сапог!

Михайла уж навидался!

Он и сам не из простых свиней свинья, как-никак Ижорский. Только род-от у них многочисленный, одна фамилия и есть у Михайлы. А денег — нет, не дадут. Они ветка младшая, побочная, его отец и сам третий сын, и дед — четвертый, вот нынешнему боярину Ижорскому и получаются седьмая родня на кривом киселе. Сходить к нему, да попросить?

Ага, лучше и не вязаться.

Скажет еще, что ты его холоп, доказывай потом — да кому? За боярином сила, а за тобой что? У отца дом да мастерская крохотная, тулупами он торгует, сам товар возит, сам за прилавком стоит, братья по закупке крутятся, да по выделке шкур мамка и сестрицы ему помогают, где сшить, где чего еще…

Михайла в семейном деле не лишним бы оказался, да вот беда, руки у него быстрее головы завсегда были. Знал он за собой этот грех.

Вот вроде и не хочешь воровать, а руки сами тянутся. Там чуточку в свою пользу пересчитать, здесь копейку смахнуть…

Отец замечал — лупил Михайлу, да только проку с того не было.

Лупи, не лупи, отлежится и опять за старое. Мать плакала, сестры ревели, старший брат пинки да тычки отвешивал…

Все даром прошло!

Михайла и думать не стал, когда увидел на ярмарке скоморохов с медведем.

Тогда ему особо паршиво было, нещадно болела поротая задница, пел в желудке ветер, отец обещал, что вообще убьет, коли собачий сын хоть копейку украдет…

Мать ночью приходила, мазала синяки лампадным маслицем, чтобы быстрее прошло, причитала над сыночком. И как-то так получилось… дошли ее слова до мальчишки.

Денег у них нет. Кроме имени и нет у них, считай, ничего. Их теперь любой обидит. А ежели еще и слух об их семье пойдет, что нечисты они на руку… Михайле — что?

Он своровал, и не подумал. А она будет матерью воришки. Равно как Фенька, и Лушка. Кто на них тогда женится?

Михайла возьмет, да и уедет куда, он сейчас сам по себе, перекати-поле, а семья тут останется. И слава дурная о них пойдет, город-от маленький, и до боярина дойдет, а ведь фамилия у них с Михайлой одна, мало ли, что боярин сделает? Может, и вообще приказать засечь мальчишку на площади… а им тогда только с места сниматься, а куда, с малыми детьми? Пропадут они из-за вороватого сына, как есть — пропадут. Всю семью он изведет напрочь.

Михайла это понял.

И ушел.

Попросился со скоморохами, те и взяли мальчишку. А что? Смышленый, смазливый, с бойким языком — чего еще надобно? Кормили, конечно, впроголодь, зато ремеслу учили.

Чему только Михайла не научился за тот год, который по городам ходил! Пожалуй только одному — честно жить.

Он бы и еще со скоморохами походил, да