Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе Страница 31

– Я не верю ни одному вашему слову, – произнесла она вдруг.

– Потому что я говорю вам это просто, – возразил он с пламенным взглядом. – Если мы не живем больше во времена бледного сентиментализма, то неужели у нас меньше чувства, чем у всех этих плакс минувшей эпохи? Мы подобны гладиатору: идем с улыбкой навстречу любви.

– Вы правы, – сказала печально д’Армальяк. – Полюбить – значит идти навстречу смерти.

– Да, но более медленным и более приятным путем.

– Путем слез!

Марциал взглянул на Жанну:

– Сегодня утром вы шли путем, усыпанным розами.

Жанна попробовала улыбнуться:

– Я шла этим путем вчера во время вальса.

Молчание. Марциал высказал несколько парадоксов о страстях. Вторично наступило молчание.

Жанна заговорила первая, не поднимая глаз:

– Вы так говорите о страстях, как будто живете исключительно среди них. Не пишете ли вы грамматику страстей для руководства юношества?

– Сохрани Боже! Кроме того, я говорю о любви только по слуху, потому что никогда не любил, кроме вас.

– Не сомневаюсь, ведь после вальса вы умчались на всех парах.

– Я бежал от опасности.

– Вы спешили найти убежище в Английской кофейной. С теми девицами вы не подвергались опасности.

– О нет, эти девицы не устрашают меня! С ними нет опасности запутаться в бесконечной страсти; со светской же девицей, как вы, например, попадаешь в львиный ров, отдаешь сердце, душу, жизнь, становишься способен на все пожертвования, на все геройские подвиги.

Хотя д’Армальяк была глубоко взволнованна, однако сохранила присутствие духа и прервала Марциала, сказав:

– Можно подумать, что вы играете в театре роль влюбленного.

Он отвечал, возвысив голос:

– Вы никогда не будете любить!

Жанна повторила, как эхо:

– Никогда!

Но Бриансон заметил волнение сквозь маску и не счел себя побежденным; он понял, что магнетизм его любви сильно поразил молодую девушку, что рано или поздно Жанна по первому его мановению бросится в его объятия.

Один итальянский рассказ превосходно рисует эти первые порывы. Влюбленные поселяне хотят бежать, но постоянно попадают на ту же дорогу; вокруг них летает паутина, которая мало-помалу охватывает их тонкими нитями; влюбленные могли бы разорвать их, но думают, что сама судьба противится их разлуке. Они могут только любить друг друга.

Таковы все влюбленные; они сковывают себя идеальными узами, воображая, что так написано в Книге судеб. Нет ни одной женщины, которая не сказала бы в минуту своего падения: «Так судил мне рок!»

Надобно же оправдать чем-нибудь свою вину.

После обеда госпожа Трамон во всеуслышание сказала Бриансону:

– Ну, вы даром потратили время; меня очень забавляла ваша платоническая любовь к этой прекрасной статуе. Жанна – богиня, ей можно только поклоняться, но любить ее нельзя.

– Да, вы правы, – отвечал влюбленный, приняв глуповатый вид, – да, я даром потратил время, но лучшие минуты в моей жизни те, которые я теряю даром.

Госпожа Трамон обратилась к графине д’Армальяк:

– В двадцать лет вы были такой же, как Жанна? И у вас было мраморное сердце?

– Да, – отвечала графиня; потом, нагнувшись, прошептала: – Но впоследствии я сумела отлично вознаградить себя.

– А, вы, как и я, рядитесь в павлиньи перья; вы были невинны до глупости. Вот что значит быть родовитой!

– Кстати, – проговорила графиня, – могу сообщить вам приятную новость. Я хочу выдать Жанну замуж.

– Выдать Жанну замуж! За кого?

– Не слыхали ли вы когда-нибудь о молодом помощнике прокурора, Деламаре?

– Ла Мар, де ла Мар, – нет, никогда.

– Если не ошибаюсь, то через полтора месяца моя дочь будет госпожа Деламар.

– Кто он? Хорошего рода и с состоянием?

– Теперь двадцать пять тысяч дохода и столько же впоследствии.

– Она его любит?

– Любовь в браке! Ведь мы же прожили без нее.

– Кто же решил этот брак?

– Мой брат. Что делать, имея только громкое имя и бриллианты…

Госпожа Трамон, несчастная в браке, невольно сказала:

– Какое несчастье выдавать замуж такую прелестную девушку!

По мнению госпожи Трамон, муж был особенным созданием, во всех отношениях недостойным жить с женщинами. Она не нарушила брачного обета, хотя вдавалась в сентиментально-платоническую любовь, но ненавидела женатых мужчин; в ее глазах как свой муж, так и все прочие мужья были одного поля ягода.

Жанна пришла в отчаяние, узнав из слов матери, что брак ее с Деламаром решен ее дядей. Дядя обожал девушку и защищал от матери, которая очень часто мучила ее своими капризами; Жанна надеялась, что в известный день получит от него небольшое приданое, и потому подчинялась ему до сих пор; как устоять против его просьбы выйти за Деламара? Брак с последним был браком по рассудку.

Лицо Жанны омрачилось.

По возвращении домой где-то около полуночи графиня д’Армальяк имела грозное объяснение с дочерью; Жанна была принуждена замолчать перед доказательствами матери.

Графиня упрекала ее в чрезмерном кокетстве с Бриансоном.

– Повторяю еще раз, что твое поведение весьма дурно: ты упивалась словами этого молодого человека, и я не сомневаюсь, что об этом расскажут Деламару.

Жанна привскочила.

– Деламару! Разве я его жена?

– Дай Бог, чтобы ты была его женой! С моей шеи свалится забота о тебе.

– Не знаю, почему ты беспокоишься обо мне, как будто я еще малый ребенок.

Я не стану передавать весь разговор от слова до слова; приведенные выше слова были только его началом. За холодными словами последовали горькие, за горькими – резкие. Дошло, наконец, до того, что графиня схватила дочь за руку и вытолкала ее из своей комнаты, сказав:

– Это уж слишком! Ты уморишь меня с горя!

Как все горячие натуры, графиня имела добрые и сердитые минуты. Она не помнила себя в гневе, и расположение ее духа изменялось так быстро и внезапно, что ее брат, видя ее плачущей или смеющейся, говорил обыкновенно: «Барометр показывает хорошую погоду…», или «…дождь», или же «…перемену и бурю». Он обещал являться к ней с дождевым зонтиком, когда заставал ее в слезах, которые проливала графиня при всяком удобном случае; вся вина сваливалась обыкновенно на нервы.

– О, мои нервы, мои нервы! – повторяла графиня.

Жанна почти всегда оставалась невозмутимой при переменах в настроении духа своей мамаши, жалела ее, ласкала ее, но никогда не хотела настроить и себя на тот же лад, что приводило в отчаяние графиню, которая желала, чтоб ее дочь принимала живейшее участие во всех ее радостях и во всяком ее горе.

Изгнанная из комнаты матери Жанна спрашивала себя, действительно ли она виновна. В чем? В любви к Марциалу. Но увлечение было так внезапно, что она могла