Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001 - Альберт Беренцев Страница 14

Может быть именно ложь и разозлила Нагуда Лекаря? Может так, а может и нет. Я не задавал никаких вопросов. Я давно уже не задавал вопросов, я разучился задавать вопросы.

На следующий день я просто отправился к старику, жившему в двух улицах от нас. Старик был «сиккином», его профессией было оперировать мужские органы. Он обрезал мальчиков, достигших взрослого возраста, но он же и кастрировал рабов.

Старик мне так и объяснил, когда я пришел к нему:

— Налево — комната, где я кастрирую рабов. Это, стало быть, место страха, ужаса, печали и потери мужественности. Потому она и слева — ведь левая сторона принадлежит шайтану и джиннам. Поэтому ты, Ила, проходи направо. Там у меня красивая комната, где я обрезаю мальчиков. Это — место радости, счастья, обретения мужественности. Ибо правая сторона — сторона Творца. Конечно же, тебе будет больно. Я мог бы дать тебе настой вершайи, чтобы снять боль, но это не принято. Мужчиной можно стать лишь среди боли и страданий. Так что отнесись к этому, как к испытанию — одному из главных в твоей жизни. А еще как к празднику. Творец позволил тебе дожить до возраста зрелости и даже стать мужчиной — воистину, велико милосердие Его к своим рабам!

Старик, видимо, говорил эту свою речь уже тысячи раз — всем юношам, кто к нему приходил. Но я всё это уже давно знал. Это было правдой, день обрезания — великий день для каждого мужчины. У нас его еще называют вторым днем рождения. Потому что ребенок в этот день умирает, а мужчина рождается. Родня юноши в этот день обычно закалывает верблюда, и все пируют несколько дней, пока сам юноша поправляется после операции. Отец и братья сопровождают юношу к старику, а потом встречают его уже после обрезания, отдавая молодому мужчине царские почести, дома юношу наряжают в лучшие одежды, дают ему саблю, в этот день каждого юношу называют эмиром, даже сына нищего крестьянина…

Так было и будет у других. Но не у меня. Я пришел к старику один, один и уйду. И дома меня никто не ждет, только изгнание, в которое я отправлюсь через несколько дней.

А вот боль мне сейчас предстоит вытерпеть такую же, как и всем остальным.

Несуществующий Творец щедро поделился со мной болью. А вот счастья лишил совсем.

Я прошел в красивую беленую комнатку, старик привязал меня веревками к каменному ложу. Мне было так страшно, что впервые за многие годы захотелось помолиться…

Старик взял в руки два ножа — один белый, прямой и маленький, другой — большой, изогнутый и черный.

— И тут тоже самое, — усмехнулся старик, — Видишь? В правой руке у меня нож для обрезания. Белый и прямой, как пути Творца. А в левой — нож для кастрации, черный, как тьма, кривой, как пути шайтана. Левое и правое. Добро и зло. Похожи, не правда ли?

— Совсем не похожи, — тихо ответил я, дрожа от страха, — Послушайте, разве мне не нужно снять штаны?

Вся моя одежда все еще оставалась на мне, даже штаны.

— Штаны можешь оставить, — хмыкнул старик, — На что мне твои штаны? Тут видишь ли какое дело, братец… В общем, я уж не знаю, чем ты насолил старому Нагуду Лекарю, но он меня очень просил обрезать тебе не твое мужское достоинство, а твою шею. И сказать потом, что ты умер у меня на каменном ложе от кровопотери. Не пережил операцию. Такое иногда бывает, особенно если сиккин — старый старик, у которого дрожат руки. Вот как у меня. Меня, конечно, оштрафуют за то, что у меня мальчик умер во время обрезания, но ведь Нагуд Лекарь дал мне целый мешочек золота, то есть в десять раз больше этого штрафа… Он дал мне золото за твою смерть. Вот так вот, парень.

И вот тогда я осознал, что в душе Нагуда, когда он узнал правду обо мне, возобладала не алчность. Возобладал страх. Нагуд не хотел меня никому продавать, он просто решил меня убить — избавиться от меня, чтобы самого Нагуда не наказали за то что он укрывал меня — джинново отродье и врага секты «Алиф».

Нагуд Лекарь был так напуган, что не хотел никакой награды, наоборот — он сам заплатил за мою смерть.

Старик подошёл ко мне, держа в руках два ножа.

— Так что меня сейчас интересует не твой мужской орган, а твоя шея, — прокряхтел старик, — Рубашку бы и правда надо расстегнуть. Ты не бойся, я тебя быстро зарежу. У меня рука легкая и на самом деле совсем не дрожит. Вот, погляди-ка. Видишь? Не дрожит вообще. Я тебя отправлю к Творцу за один миг. Полосну по горлу, да и всё, вот этим большим ножом. Нагуд мне сказал, что ты сирота, родни у тебя нет, так что разбираться от чего ты помер, от неудачного обрезания или от перерезанного горла, никто и не будет…

Я в ужасе изогнулся всем телом на каменном ложе, рванул руками, и веревки, обмотанные и завязанные стариком вокруг моих запястий, оторвались. Они были сильно истерты, эти веревки, некоторые трусливые мальчики наверняка дергаются во время операции, вот веревки и перетираются…

Старику следовало бы давно заменить эти веревки, но он этого не сделал. Он наверное просто не учел того, что человек, желающий спастись от смерти, будет дергаться гораздо сильнее, чем просто юноша во время обрезания.

Я ударил старика кулаком в лицо, старик оказался странно легким, он тут же осел на пол, выронил оба своих ножа…

— Ах ты, ослиная задница! — выругался старик.

Я подобрал с пола большой нож для кастрации рабов, перерезал им веревки на ногах, а потом вскочил с каменного ложа и бросился бежать. Старик мне не мешал, просто сидел на полу, кряхтел и ругался. Он был слишком стар, чтобы сражаться с молодым юношей, а своих слуг, видимо, звать испугался.

Он же только что хотел убить человека — и не бесправного мальчика-сироту, а взрослого мужчину. Пусть я так и не обрезан, но по возрасту я уже взрослый, любой башар, который будет судить старика, учтет этот факт. Точнее говоря, учел бы… Понятное дело, что я ни к какому башару не пойду. А если пойду — Нагуд Лекарь просто расскажет башару, кто я такой, и тогда я умру.

Я выбежал из дома старика, побежал по улицам Дафара…

Бежать, бежать, бежать.