Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева Страница 8

застрял в нелепой попытке вылезти из яра, прорваться к реке. Еще не веря окончательно, Ильдар берется за бивень обеими руками, качает, пытается вытянуть из земли. Он скользкий от влажной почвы. Кончик потемнел и как будто тронулся тлением, а в остальном – идеальный, ровный. Ильдар крепче обхватывает его, упирается ногами в землю и изо всех сил тянет. Еще. И еще. Он поддается, как будто слон, почуяв свободу, и правда начал движение. Еще чуть-чуть. Еще.

И вдруг Ильдар понимает, что на него движется нечто большее, чем один бивень, – огромная масса прет из-под земли. Слон проснулся, зашевелился, поднял тупую башку и двинулся всей своей тушей на волю – прямо на него. Земля со вздохом ползет вниз, набирает инерцию и вдруг подается сразу огромным пластом, скользит, осыпаясь, к реке.

В последний момент Ильдар успевает отскочить в сторону, но срывается и катится тоже, цепляясь за траву. Остановившись, поднимается на ноги и видит, что склон просел, и образовалась широкая дорога – из-под земли к реке, и на ней белеют груды костей и бивней, много, он не понимает сколько.

Вдруг накатывает восторг охотника, счастье добытчика. Он чувствует, как неведомая сила подпирает изнутри, клокочет в горле, и он орет одно слово. Оно звучит первобытно и дико в октябрьской холодной ночи:

– Ма-мон-ты!

Анон

Тойгоны от меня отступились, но Пырра не хотели меня кормить просто так, на меня мясо тратить. Я плохой дочерью оказалась, ленивой. Много по лесу бегала, мало в доме работала. По лесу ходишь, так хоть дичь добывай, так Пырра мне говорили. Я и пыталась, но не охотник я, мне всех жалко. Увижу зайца – жалко зайца. Встречу кабаргу – жалко кабаргу. Самых старых только и добывала. А старое мясо что – зубы сломаешь. Пырра злые на меня жили. Я понимала: не нужна я им, избавиться от меня они хотят. Я всё старше становилась, не место мне было уже в доме детей, девочки и младше из него уходят. А куда уходить, если не замуж?

Потому, когда опять приехали сваты, Пырра и смотреть не стали на жениха: очень хотели меня спровадить.

Сваты не сразу приехали. Три года прошло, я большая совсем стала. Большая и глупая. Слух о моей болезни забылся, я и не болела с тех пор больше. Сильная была, высокая, как дерево, прямая и такая же твердая. Но и дикая, как анат. О себе не думала совсем, о нарядах не заботилась, украшений не носила.

Пырра все это знали, поэтому, когда приехали сваты, стали меня собирать. Сразу не повели в дом, а сделали баню и сказали: «Иди помойся, дочка, праздник у нас». Я поверила, пошла мыться. А как вымылась, выхожу – одежды моей нет. Чужая лежит, красивая, бисером расшитая, тонким мехом отделанная, дорогая. Обувь тоже новая, все дорогое и красивое, – но не мое. Мое ладное было, удобное. В нем хорошо по лесу бегать. А это все как колода, ни шагнуть, ни повернуться.

«Где моя одежда?» – я у Пырра-матери спросила. Тут она и сказала, что ждут меня в доме.

Я все поняла. Сердце во мне упало. Как куклу дала себя одеть. Как мертвую дала себя расчесать и прибрать. И как привели меня Пырра в дом, где гости уже сидели, все ахнули – красивой я оказалась, статной, лицо у меня было пригожее, одежда новая сидела ладно, и сама я вся сильная, рослая.

Как на оленуху на меня гости смотрели. Как оленуху оценивали. Я же стояла ни жива ни мертва. Глаз не поднимала, слова их мимо меня летали. Поняла только, что снова Тойгоны приехали, но не княжья семья теперь, а пониже кто-то. Но Тойгоны же все равно!

«Волки, – думала я. – Не дамся. Убегу, – думала. – Удавлюсь. Отравлюсь».

Как праздник прошел, не помню. Гости быстро сговорились. Назначили свадьбу через три дня. Оленей отдали за меня, меду, бисеру, еще чего-то. Я не помню, я не слушала.

А как уехали они, я в лес побежала. Змеиной травы нашла. Уже осень была, но она долго держится, до самых холодов, и силу свою не теряет. Нарвала охапку. Страшная это трава, оленя убьет, если наестся ее олень. А человеку и того меньше надо. Но я о жизни не думала, мною упрямство одно владело. Отравлюсь, думала, но не стану никому женой.

Так я бежала, дороги не разбирая, с этой травой в охапке, бежала, бежала – и вдруг кубарем скатилась в овраг. Не заметила его, забыла. И тут со мной что-то случилось. Будто жилы подрезали, сил не стало совсем. Как скатилась в мягкую палую листву на дне оврага, так и осталась в ней лежать. По дну ручей течет, под камнями журчит. Над головой небо высокое, лес шумит. Птица пролетела. Дятел вдали застучал. А я лежу на дне, прямо в ручье, с охапкой змеиной травы, смотрю на небо, на деревья, палые листья на склоне оврага, вижу – то тут, то там блеснет битое стекло, пустая бутылка, пакет зацепился, шуршит на ветру, моток ржавой проволоки выбился из-под камня, как мертвецкие волосы, сломанный стул, рваная, полусгнившая картонная коробка, битый кирпич, ножка от кровати, выцветшая, белесая пластиковая игрушка – детский самосвал… Мусорный овраг. Грязный.

А сверху летят голоса. И дымком тянет. Там, дальше по оврагу, люди сидят, огонь жгут, мясо жарят. Молодые люди, не старые. Голоса высокие, ломкие. Громко говорят и смеются. Я голоса слышу, но речи не разбираю. Не понимаю слов. Непонятно они говорят. Что за люди там, думаю. И что это за странные вещи? Откуда такие слова в моей голове? Или я уже отравилась змеиной травой?

Поднялась, вылезаю. Сумерки уже, почти совсем темно, только свет костра пляшет за кустами. Не было же костра, когда шла сюда, думаю. И людей не было. И кому сейчас огонь здесь жечь, зачем? Или дети?

Тихонько, чтобы не вспугнуть никого, подхожу к кустам, выглядываю – нет, не дети. Молодые парни там сидят, только странные все, не наши, одеты не по-нашему: ни шуб, ни парок, ничего такого. У костра сидят. Пахнет вкусно. Они смеются. Девушки там тоже есть, хотя я их не сразу признала – они совсем странно одеты, у одной даже ноги голые. Странно мне это, но интересно. Я сижу, смотрю. Один обнимает деревянный короб, на коробе – леска: струны. Я смотрю и понимаю: гитара, хотя откуда знаю, что так называется? Не