Судьба Одина - Скотт Оден Страница 2

Путь вперед открыт; змей, Нидхёгг, у него в руках. Он протягивает руку с черными ногтями и срывает с петель дверь в задней части повозки…

Гримнир пополз по острым, как ножи, камням, скользким от грязи. Он поперхнулся и сплюнул, и желудок его наполнился кислой водой. Вокруг него шелестели камыши на теплом ветру — ветру, который пах дымом и золой, обугленным мясом и опаленным металлом, как ветерок с поля боя.

Удар, который убивает его…

— Я мертв? — Его голос осквернил тишину.

Удар, который убивает его, наносится изнутри фургона. От больного арбалетчика, слишком изуродованного кровоточащими язвами и бубонами, чтобы ходить; его глаза расширяются от ужаса при виде этого залитого кровью людоеда, в единственном сверкающем глазу которого пляшет жажда убийства. Скользкая от пота рука умирающего наемника слишком сильно сжимает резной дубовый приклад своего оружия. Он кричит, зажмуривая глаза, чтобы не впасть в забытье. Два пальца судорожно сжимают спусковой механизм. Ровный щелчок арбалета едва слышен. Гримнир чувствует это, как удар кулаком в грудь. Он отшатывается. Стрела входит ему в грудь под прямым углом, ее ромбовидный железный наконечник пробивает кольчугу и кожу и расщепляет кость под ними. Он, шатаясь, выходит из фургона, не веря своим чувствам.

Первый болт — это везение, да. Но второго отправляет в полет какой-то ублюдочный авантюрист, который видит в этом возможность сделать себе имя. Он слышит крик тревоги, слышит глухой щелчок тетивы; потом болт прорывается сквозь кольчугу и мышцы и вонзается в сердце Гримнира. На мгновение он чувствует ледяной ветер, пахнущий дымом и кровью.

Гримнир, сын Балегира — скрелинг, каунар — шатается. Его пятки натыкаются на скользкий от грязи край канала; он поскальзывается и падает обратно в болото…

Он успел опереться на сжатые кулаки, прежде чем упасть лицом на мелководье. На него смотрело слабое отражение в воде, подсвеченное небом цвета тлеющих углей. «Я умер?» взревел он, и от его горячего дыхания по темному лицу пробежала рябь.

Это лицо было ему знакомо, это отражение: широкий лоб, надбровные дуги, выступающие скулы, переходящие в твердый заостренный подбородок; старый шрам пересекал левую половину его лица, начинаясь от переносицы, пересекая левый глаз и доходя до линии роста волос на виске. Этот глаз был холодным и мертвым, шар из резной кости, инкрустированный серебром. Тонкие губы скривились в усмешке, обнажив пожелтевшие клыки.

Сквозь завесу черных, как ночь, вьющихся волос — в которые были вплетены потертые костяные диски и бусы из резной кости, серебра и янтаря, а также все еще яркие цилиндры из золота, тяжелые и древние, — его правый глаз горел огнем, горячим и красным, как кузнечный горн. Он запрокинул голову и издал нечленораздельный рев.

— Отвечай мне, навозная крыса! Я мертв? — Его отражение в воде не ответило. — Фо!

Гримнир сплюнул, приподнялся и сел на корточки. Пальцы с черными ногтями обшарили насквозь промокшую одежду и кольчугу в поисках пары арбалетных болтов с кожаным оперением. Он ничего не нашел. Гримнир вдохнул, выдохнул и не почувствовал боли в грудной клетке. Его сердце было целым. Но был ли он мертв? Вот в чем вопрос. Поднявшись на ноги, он побрел к берегу.

Что бы с ним ни случилось, он был уверен, что находится уже не в старом Лангбардаланде — месте, которое эти несчастные певцы гимнов называли Италией; нет, пейзаж вокруг него был каменистым и пустынным, как побережье озера Венерн в стране шведов. И было совершенно тихо, если не считать мягкого плеска волн о скалы и шелеста ветра. Никакие насекомые не стрекотали на болотистой опушке, где рос густой тростник; никакие птицы не вспархивали, предупреждая о его бедственном приближении. В этом месте было тихо, как в могиле.

Под небом, лишенным луны и звезд, под густыми несущимися облаками, подсвеченными сзади каким-то едва заметным космическим пожаром, Гримнир увидел перед собой непрерывный вал деревьев, густых и первобытных, поднимающихся от края озера. В основном это были черные сосны, хотя он заметил среди них раскидистые ветви древнего ясеня и ивы. Он ожидал увидеть в изобилии папоротник, орляк и плющ, но вместо этого увидел колючий кустарник, жгучую крапиву и другие растения. Здесь волчий аконит рос рядом с бледным змеиным корнем; там в изобилии росли смертоносный паслен с чемерицей, живокость с желтым олеандром и болиголов. Ядов достаточно, чтобы убить каждого целователя креста в Лангбардаланде дюжину раз, и ни один из них не был смертельным для него.

Нет, это была не старая Италия.

Тонкий, как бечевка, Гримнир крался вперед, как изголодавшийся волк, жаждущий горячей крови и отборных кусков мяса. У него были длинные руки, покрытые узловатыми хрящами и сухожилиями; грубая кожа цвета старого сланца, испещренная шрамами и татуировками из золы и вайды. Он был одет в те же боевые лохмотья, что и раньше. Его брюки и гамбезон промокли насквозь, как и подбитые гвоздями сапоги. Его кольчуга — снятая с убитого турка в Каффе[3], в Крыму, и подогнанная по размеру, — была украшена серебряными стальными вставками, поблескивавшими в сумерках. Из серебра были сделаны и детали на его оружейном поясе. На правом бедре у него висел короткий бородовидный топор; на левом из позолоченных ножен торчала резная костяная рукоять длинного сакса. Длинный сакс, называемый Хат — Ненависть, — содержал в своем сердце осколки Сарклунга, Ранящего клинка, выкованного двергами, когда мир был молод.

Гримнир внезапно остановился, пораженный чем-то большим, чем просто отсутствием шума. Он посмотрел вниз. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, в чем дело. Когда он это сделал, уголки его тонких губ изогнулись в лукавой полуулыбке. Его кости больше не болели. В Риме — как, впрочем, и во всех районах Мидгарда, отравленных влиянием Пригвожденного Бога, — существование Гримнира было омрачено постоянной болью. Она просачивалась из земли, терзая его голени, прежде чем перейти на бедра и позвоночник: ощущение того, как железные гвозди впиваются в кости, как острые, как бритва, плети хлещут по плоти. Это ослабляло его, лишало сил и грозило разорвать последние связи с Древним миром и колдовством древних богов.

А теперь это исчезло, как и вонь, которую он привык ассоциировать с безжизненной природой бога певцов гимнов: запах железа, сваренного в рассоле.

Гримнир пошевелил пальцами, сжимавшими его меч. Его мышцы и сухожилия словно возродились, наполнившись силой. И он почувствовал в воздухе запах крови, медно-сладкий и только что пролитый. Он раздул ноздри и запрокинул голову, наслаждаясь им… и