Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева Страница 10

Опять открываю глаза – и задыхаюсь: так далеко видно вокруг! Там деревья. И люди. Или похожие на людей, потому что выглядят странно и ходят торопливо, так люди не ходят – разве что когда на войну спешат. А земля вся серая и твердая, как будто облизанные водой камни, но это не камни. И повозки странные ездят, как голыши разноцветные, оленей нет при них, и повозки эти урчат. А вокруг, на сколько хватает глаз, – плоские серые скалы с блестящими квадратами, много рядов блестящих квадратов. Солнце в них блестит, отражаясь. Солнце яркое, совсем близко – высоко я на скале сижу, значит.

А по небу птица летит, быстро-быстро. Птицы не видно, а след от нее белый, молочный. Птица летит, а крыльями не машет. Тело ее блестит в закатных лучах, будто перья у птицы серебряные. Откуда-то я знаю, что в утробе эта птица несет людей, не одного человека – сразу много.

А потом голос птицы достиг моих ушей, и я кричу. Низкий, страшный голос серебряной птицы, которая не машет крыльями и пожирает людей. От этого голоса во мне кровь стынет, и я кричу. Но не только потому, что страшно. А потому еще, что я его узнала: этот гул слышала я несколько лет назад, в тот день, как ушел от меня к Камлакам Варна.

Я закричала и села. Вокруг полумрак, светильники чуть теплились, но я была дома. Свет качнулся, чья-то тень скользнула ко мне. Чьи-то мягкие пальцы лица моего коснулись.

– Не кричи, разбудишь всех. На вот, выпей.

Мне в руку вложили кружку. Стуча зубами, я отпила и опять на лежанку опустилась. Силы оставили меня.

– Варна где? Пришел Варна?

– Зачем он тебе?

– Он пришел? Скажи!

– Пришел, пришел. И меня привел. Что еще мог он для тебя сделать?

– Камса, ты?

– Тихо. Попила? Усни теперь. Нет, скажи сначала. Ты сама это? Или кто надоумил?

– Что сама?

– Змеиную траву в лицо втерла.

Мне стыдно стало.

– Я теперь всегда такой буду? Всегда… такой?

– Какой?

– Как жаба.

– Прошло уже все, и лицо твое прошло. Так сама?

– Сама, – тихо я сказала.

– А откуда узнала про нее?

– Тоже сама, – еле слышно сказала я.

Камса молча забрала из рук кружку.

– Упрямая ты, Волла. Глупая и упрямая. Как хотела, сделала, чего хотела, добилась. Но и удачливая ты: все тебе с рук сошло. Волк не отступится от тебя, конечно. Но пока ты победила. Спи теперь. Спи.

Я удачливая, Камса не станет врать. Не умерла от змеиной травы. Не стала с лицом как чан. И даже с красным лицом, как сырое мясо, не стала. Одно осталось у меня – слепота. Белая пленка как в тот день мир застелила, так на глазах и осталась. Только плотнее становилась. С каждым днем все меньше я из-за нее разбирала. Предметы – лишь очертания. Выход из дома находила по свету. На улице понимала: вон тени – там люди, значит, или олени. Вон более легкая тьма, прозрачная – там лес, значит.

Мне туда.

Я никому про то не говорила. Я и сама не хотела верить, что глаза больше не станут видеть, как раньше. Все казалось: вот умоюсь, и пройдет. Или сморгну, и будет как прежде. Ходить стала медленно, чтобы не столкнуться с кем. В доме больше в углу сидела, чтобы не уронить ничего. Пырра меня не трогали. Злые были совсем. Забывать как будто бы стали. Кормили остатками, не звали к столу, но и от меня ничего не хотели. Если бы я померла тогда, не стали бы горевать.

Но я не померла. Я в лес продолжала ходить. Там тьма моя как будто бы отступала. Стоило войти в лесную узорную тьму, сразу я себя свободнее ощущала. Лес сам меня вел, сам все показывал. И берёг меня, и кормил.

Беда не в лесу – беда на границе случилась. Шла я домой, к вечеру возвращалась. Уже темнело, сумерки, но мне света и не надо, всё одно для меня было – что день, что ночь. Я уже прямой дорогой шла, уже дымы, голоса, крики людские различала. На опушке свернула в сторону к схрану, где все эти годы ленты свои оставляла – две красные ленты, из косы и из пояса. Там дерево было, в дереве дупло у самых корней, в дупле кусочек коры, уже трухлявый, старый, его подняла, рукой пошарила…

Нет.

Я еще, ниже, глубже – нет как не было. Будто ничего и не клала туда.

Желудок мне словно холодной рукой сжало. Может, не положила? Может, забыла? Ощупала себе косы – ленты нет. Ощупала пояс – нет ленты. Может, в другое место сунула? Так нет же другого места! Может, упали? Я к корням нырнула, шарю вокруг дерева, в листьях сухих, всюду ищу. Нет!

Тут он на меня и напал. Я же обо всем позабыла, пока искала, и не слышала, как он подошел. Напал, со спины навалился, в землю вдавил, рот рукой зажал, не успела и вскрикнуть. А второй рукой под рубахой шарить стал. Рука у него жаркая, потная, грязная. Живот мне как огнем прожгло, а он между ног ладонь положил и сжал. Я закричала сквозь его пальцы. А он засмеялся. Но я молодая была, сильная. Я изловчилась и в грудь его локтями пихнула. Он задохнулся. Я выкрутилась из-под него, нож выхватила и резанула, целя ему между ног, а сама подальше отпрыгнула и наизготовку встала, чтобы больше не смог схватить.

А он засмеялся. Он и не думал больше подходить. Стоял передо мной и смеялся. А потом сказал:

– Не бойся, завтра замуж возьму, не будешь долго срам носить. Двух оленей приведу, больше за тебя не надо. А ты помалкивай. Скажешь кому, прибью. Поняла?

Я ничего не ответила. Сердце мое от ужаса так сжало, что думала – прямо сейчас задохнусь. Развернулась и побежала. Без дороги, как есть, спотыкаясь, от деревьев отшатываясь, ветки по лицу хлестали – но я бежала и бежала, боясь только, что погонится за мной.

Но он не погнался. Смех его в спину летел, а мне казалось, это не смех – это волк завывает, повизгивая. От этого воя деревья дрожали. От этого воя камни с гор сыпались. Я бежала, будто меня плеткой гнали. Вперед, вперед. Через ручей перелезла, пустилась дальше. Земля вверх пошла