Третий Лад - Родион Создателев Страница 72

Амосов тяжко вздохнул, кивнул головой и вонзил саблю в ножны.

Когда рассвет только начал сереть, ярыга Амосов с тремя ворами прочесали тракт от деревушки Лиханки и почти до стрелецких земель. Потом они поскакали обратно — к Даниловой слободе, преодолели ещё версту и остановились. Коней отвели к лесу, привязали их к деревьям, а сами схоронились в густых кустах с края дороги. На иной стороне тракта мутнело чуть вдалеке полотно речки Седуни.

Амосов переоблачился в мужика, но на голове оставил служивую шапку-колпак. Один из товарищей атамана-бесермена был наряжен в справный летний кафтан с потёртыми рукавами, а вот другой выглядел совсем оборванцем — его тело облегало ветхая рубаха, почти рубище. К тому же голодранец имел полупровалившийся нос на своей премерзкой харе, покрытой рубцами на обеих щеках — тот ещё фрухт. Амосов тяжко вздохнул, который раз оглядев подельничков. Ворам пришлось выдать каждому по перевязи с кинжалами и саблями. Ярыжка тревожился, что если они в два дня не сыщут ворога, то злодеям надоест эта история, они резво прикончат его и скроются…

Ефим Амосов умышленно называл про себя боярина Якова Лихого государевым ворогом и преступником — именно так, как обозначил его начальник. Ярыга желал верить в то, что грядущее смертоубийство — не подлость, а государевы заботы. Но когда он в очередной раз смотрел на троицу своих подельников, то остатки его совести отказывались ладить с разумом. Нутро раздирала крохотная кошка и упрямо мяукала в ухо ярыге: “Было б такое дельце чистое, мау, князь не привлёк бы к нему этих разбойников. Ты — государев ярыга, мау, с татями заодно...” Нос Ефима Амосова начал поклёвку, зенки слипались...

Татарин лежал в кустах и предовольно щурил маленькие шустрые глаза: карман атамана грел десяток золотых червонцев. Впереди ждала щедрая добавка...

По дороге проехала повозка — четвёрка холопов с порожними бочками. Ярыга зевнул и с тоской посмотрел на поганый нос оборванца-подельника. Нельзя спать: порежут разбойнички...

Вдруг татарин резво подорвался с места.

— Ещё лошадка скащут.

— Чего врёшь? — нахмурился Амосов. — Тишина вокруг.

Но вот и ярыга навострил уши и раздвинул руками кусты.

— Ох и слухастый ты, атаман Ахмет.

— Сколько раз вырущало при встреще с твой братьями.

— А и попался-таки.

— Щерез измена пропали. Смотри, — зашептал татарин, — две там.

Мимо них рысью проскакали двое путников.

— Он это, — развернул башку Ефим Амосов, — признал я его. Только мужиком вырядился.

— Рукоятка злото блестит, а навродь — крестьян скащет, — ощерил рот в хищной лыбе атаман.

— Уходят они, Ахмет, — загнусавил оборванец, — скорее за конями и догоним!

Амосов и двое разбойников вскочили на ноги.

— Тиш, стоим! — зашипел татарин. — Защем лишний топот даём? Через лес сократим дорога и встретим надёжное место!

— Чего плетёшь, бесермен? — рассердился Амосов. — Уходят они, поспешаем!

— Стой, ярышка! Дорога крюк идёт. Я тропку в лесу знаю. Срежем путь и выскощим место укромное. Айда все!

Атаман рванул к зарослям. Амосов и двое разбойников побежали следом за татарином.

На конях пылили по тракту боярин Лихой, ряженый смердом, и его верный холоп Митрий Батыршин. На небосводе разгорался рудожёлтым пламенем рассвет, появился восходящий кругляш солнца. На пыльной дороге разминулись с первыми встречными — четвёрка крестьян на повозке с порожними бочками. Митрий признал дальних соседушек — смерды царёва окольничего Ивана Ташкова.

Яков Данилович держал путь в приподнятом настроении. Встреча со стрелецкими сотниками прошла на славу. Ему не терпелось поведать жёнушке о своей удаче. “Разумница... Марфа Михайловна, страсть моя нежная”, — ликовал боярин и почуял в нутре томное желание. Кравчий Лихой словно рухнул на десяток годков назад. Он ещё царёв стольник, снимает шёлковую сорочку... Жаркие телеса возлюбленной, её налитые перси, рубиновые сосцы… Соприкоснулись разгорячёнными животами, пальцы вспахали шелковистые рыжеватые локоны. Дурманящий голову запах травы зверобоя, ефиром струящийся с огненных кудрей жены...

В этот сладостный миг из кустов выскочили четверо разбойников и метнулись к путникам. У одного лиходея в руках — кинжал, у троих — сабли. Размечтавшийся Лихой успел накренить стан, стопы вскочили из стремян, и он пребольно шмякнулся на землю. Вороной конь проскакал чуть вперёд и остановился... Бывший воитель Опричного войска мигом пришёл в себя, замер без движения и раскрыл правый глаз.

Налётчик-оборванец крался к замершему на земле боярину, зажав в руке кинжал... Холоп Митрий Батыршин оказался ловчее хозяина. Он успел соскочить с гнедого жеребца и нырнуть за маленький овраг. К нему спешили двое злодеев с саблями. Из-за оврага высунулась вихрастая башка. Мах рукой — и в грудь одного из разбойников вонзился кинжал. Дюжий злодей замер на месте и, разинув рот, стал глазеть на то, как его подельник корчился в судорогах. Татей осталось трое.

Оборванец остановился, в замешательстве обернулся к оврагу, где скрылась вихрастая копна волос. Яков Лихой лежал неподвижно...

— Ходи, Щеменька, — прошипел татарин, — вбей ряженого.

Разбойник продолжил путь... Седобородый крестьянин вдруг резво встал на ноги, покачал станом из стороны в сторону, выхватил из ножен кривую персидскую саблю и дерзко попёр в нападение. Вор растерялся и отпрянул назад, ослеплённый искрами от смарагдовых камушков на концах крестовины сабли-шамшира. Бывший боец Опричного войска шагнул вправо, влево, присел на колено, с беглостью вспышки молнии махнул клином. Отсечённая голова вора водомётом брызнула кровью и вместе с телом упала наземь. Вечная память тебе, ворюга Чеменька...

Митрий Батыршин выскочил из-за оврага с саблей в руке. Между холопом и дюжим злодеем пошла рубка. Коренастый бесермен-татарин попятился назад и переложил саблю в левую руку, смотря на ряженого.

— Держись, Митрий! — заорал барин.

Татарин вытянул из ножен кинжал, сделал два ложных движения и на третий раз метнул оружие. Бывший боец Опричного войска Лихой без труда увернулся от острия кинжала.

— У-у, шайтан!

— Айда инде! — гаркнул боярин.

Между царёвым кравчим и татарином также пошла сеча саблями. Яков Лихой оценил ловкость бесермена — достойный противник. Четыре месяца миновало, как впавший в кручину барин забросил упражнения по сабельной рубке. Последствия ожидать не заставили: ухарь-татарин чиркнул остриём сабли по левому предплечью — руку прожгла острая боль. Яков Лихой отбежал назад, сжав зубы. Боярин сообразил: рана не пустяшная, дело тянуть не стоит — супостат силён. Татарин, как зверюга, учуявший кровь, бросился на противника — сеча продолжилась.

Дюжий ярыжка Амосов теснил Митьку Батыршина... Они скрестили оружия,