Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 16

И я, и Аксинья... мы обе будем учиться.

Я помню, как первый раз оказалась на ярмарке.

Как была неловкА и растеряна, как все случилось...

Как меня запомнили, после того случая, именно меня, и именно меня потребовали у батюшки, который решил, что меня выгодно отдать. И отдал...

Тогда я привлекла к себе внимание, тогда я вмешалась в события впервые. Именно тогда.

Самое забавное, что я не жалею о своем поступке. Но о его последствиях пожалела не только я.

Получится ли у меня что-то изменить?

Бог весть. Но я буду пытаться.

На лавке лежит моя завтрашняя одежда.

Нижняя рубаха, сарафан, платок и даже дешевенькая лента в косу. Под лавкой стоят лапти. Кажется, я все продумала. И да поможет мне богиня, в этот раз я не пойду на бойню, словно овца.

И сестру не пущу.

Постараюсь.

Получится ли?

Не знаю. Но я уже иду вперед. А варенья из рябины сварено мало, на зиму его не хватит, потому надо купить еще ягоды и — в добрый путь.

В добрый. Путь.

* * *

— Устя, ты спишь еще?!

Устинья перевела взгляд за окно.

— Аксинья, который сейчас час?

— Петухи пропели.

— Какие, первые? — за окном было еще темно.

— Шутишь? — надулась сестра.*

*- первые петухи поют около полуночи, вторые во втором часу, третьи в четыре утра, прим. авт.

Устя уронила голову обратно на подушку.

— Ася, да есть ли у тебя совесть?*

*- Ася — так же форма уменьшительного от Аксиньи, прим. авт.

— Есть... ты еще не готова?

— Ярмарка часа через два начнется, там еще и товар не разложили! А ты...

— Пока умоешься, пока косу переплетешь, оденешься...

Устя поняла, что поспать ей не дадут, и принялась вылезать из-под пухового одеяла.

Холодновато уже в горнице. Одеяло хоть и пуховое, а как вылезешь — зябко становится. А и то хорошо, что одна она живет.

Другие девушки и по трое-четверо в одной комнате, на одной кровати, а то и на лавках ютятся. Когда Устя царицей была, больше всего ее тяготила невозможность остаться одной. Всегда рядом мамки, няньки, сенные девки... даже ночью кто-то на лавке спит — вдруг матушке-царице подать что понадобится?

Устя тогда и протестовать не смела...

А сейчас плеснула в лицо ледяной водой и сноровисто принялась переплетать косу. Вытянула дорогую ленту с золотом, вплела простую, подумала чуток.

— Аксинья, мел бы нам и свеклу.

— А-а... - сообразила сестра. И помчалась доставать и то, и другое.

* * *

Не по душе была Дарёне затея воспитанницы. Ой, не по душе....

И ведь с чего началось-то?

Солнышком головку напекло, не иначе. Вроде еще вчера была послушная и тихая Устяша, а тут — на тебе! Варенье она варит и на базар собирается. Пусть бы еще варенье — это дело правильное, пристойное. Но на базар? К дурным людям? И разрешила ведь матушка-боярыня! На нее-то что нашло? Дарёна пыталась отговорить, да боярыня ее и слушать не стала, только ручкой махнула.

Мол, все правильно девочки делают. И урона тут никакого не будет. Не узнает никто, вот и ладно.

Может, будь у Дарены больше времени, и отговорила б она боярыню. А не то к боярину в ноги кинулась, к бояричу. Узнали б они о таком безлепии, так небось, не попустили бы.

Нет.

Не успела няня.

Боярин с бояричем в имение уехали, боярыня дикую затею одобрила — и девчонки ровно с цепи сорвались. Сарафаны нашли холопские, лапти откуда-то взяли...

Дарёна и не узнала их сначала-то...

— Устяша! Аксюта! Ой, мамочки!

И узнать-то боярышень не получается! Смотреть — и то жутковато!

— Да что ж вы с собой сделали-то?! Ужасти какие! Смотреть страх!

— Дарёна, ты мне скажи — нас кто в таком виде узнает?

— Узнает, как же... греха б от ужаса ни с кем не случилось!

Было от чего ужасаться старой нянюшке! Девушки раскрасились так, что скоморохи б ахнули. Брови — черные, толщиной в палец. Явно сажей рисовали, вот, видно, где у Аксиньи рука дрогнула, бровь еще шире стала, к виску уехала.

Лица набеленные, щеки и губы явно свеклой натерты.

Узнать?

Кой там узнать! Увидишь ночью такое... перекрестишься — да и ходу! А то ведь догонит!

Но...

И сарафаны яркие, но старенькие, и ленты в косах хоть и яркие, но дешевенькие, сразу видно, и платочки простенькие, повязаны, как в деревнях носят, и лапоточки на ногах...

Боярышни?

К тетушке в город две девицы приехали, деревенские. Себя показать, людей посмотреть. И на том бы Дарёна стояла твердо.

Лица? А и лица... поди тут, узнай, кто под известкой и свеклой прячется...

Нянюшка только дух перевела.

— Ладно же... только от меня далеко не отходите. Понятно?

Девушки понятливо закивали.

Они и не собирались. Им бы на море человеческое посмотреть, водичку пальчиком попробовать, а потом снова в терем, к мамкам-нянькам. Ладно, к одной нянюшке под присмотр. Но интересно же!

* * *

— Руди, думаешь, будет она там?

— Не знаю, Теодор. Но может и такое быть. Ярмарка же!

За прошедшие несколько дней Рудольфус Истерман три раза проклял загадочную незнакомку. И было, было за что!

Первое!

Фёдор потерял всякий интерес к продажной любви! Минус один рычаг управления! Хотя кое-какие наметки у Руди на этот счет были.

Второе!

Найти девицу, которую видел пару секунд и то в темноте — и в столице? Ладога большая! Побегай, пока ноги не отвалятся!

Может, она и рядом живет. А может, и мимо пробегала. Мало ли кто и куда послать может, даже и по ночному времени? Одежда на ней старая, вроде бы. Холопка? Служанка? Поди, поищи! Если лицо ее только Фёдор запомнил отчетливо, но рисовать-то он не умеет! А Руди ищи, стаптывай ноги по самое... вот, по то самое!

Третье!

Скандал устроила царица Любава, прослышав про сей случай. А уж она скандалить умеет. Так что надзор за Фёдором был достаточно строгий. Даже на ярмарку... не надо бы! Но уж коли пойдешь — так с тобой еще десяток слуг пойдет. Не согласен?

Сын неблагодарный, ты смерти моей хочешь?! Я для тебя все, а ты, а я...

И изобразить сердечный приступ. Запросто. Хотя Руди точно было известно, что царица здоровее всех росских медведей, вместе взятых.