На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников Страница 4

Если на русских постоялых дворах они пили то, что пьют у нас, и самым крепким был ставленный мёд, то здесь они дорвались до столь любимой всеми поляками водки. Её у нас продавали только в царёвых кабаках, которых на дороге нет. И в первый же вечер в корчмах Рудни, которых было аж три, не смотри, что деревенька-то невелика, шла такая чудовищная попойка, что и представить себе страшно. Я в ней участия не принимал, но мог любоваться выходя на двор, как ведут себя товарищи шляхта, когда оказывают дома. Только тогда я понял, что по другую сторону границы они себя ещё сдерживали — здесь же разошлись по полной да так, что всем тесно стало. До самого утра шныряли по улочкам Рудни вдрабадан пьяные шляхтичи, гремя ножнами сабель и громовым голосами требуя девок.

— Противно глядеть на них, — сплюнул себе под ноги Зенбулатов, провожая взглядом очередную компанию таких вот сильно перепивших шляхтичей. — Завтра, князь, жди гостей. Понесут тебе жалобы со всех дворов за порченых девок. Да ещё и корчмари заявятся.

И это было проблемой, но о ней я буду говорить с Потоцким. Когда тот придёт в себя. Если не упьётся до смерти — во что верилось довольно слабо. До границы я вполне мог расплачиваться расписками, по которым хозяева постоялых и съезжих дворов должны были получить деньги в уездной приказной избе. В теории. Как будут платить по ним, не моё дело — тут уже пускай у дьяков из уездного города голова об этом болит, на то они там государем и посажены. В Литве никого мои расписки интересовать не будут, так что с этого дня шляхта пьёт и гуляет за собственный кошт. Вот о чём мне предстоит переговорить с Потоцким. Однако слова Зенбулатова о визите жалобщиков и корчмарей навели меня на мысль, и я усмехнулся сам себе. Пускай теперь Потоцкий и выкручивается со всей своей латынью, как говорится, здесь мои полномочия всё. Осталось, правда, объяснить это самому Потоцкому и местным жителям заодно.

Поднять Потоцкого на следующее утро оказалось настоящим подвигом. Водка свалила всех ляхов, а уж после нескольких недель, а то и месяцев вынужденного воздержания от столь крепкого алкоголя, ляхи так ей злоупотребили, что к полудню приходили в себя лишь самые стойкие. Из тех, кто вливал в себя ставленный мёд на постоялых дворах чуть ли не ведерными кружками. К слову, молодой Станислав Потоцкий к их числу не относился.

Махнув рукой на то, что сегодня мы точно не покинем злосчастную Рудню и представляя себе, что будет твориться в ближайшем городе, а именно Витебске, я распорядился оплатить постой моих дворян ещё на день. И тут же как только мрачный Зенбулатов отсчитал корчмарю серебро, ко мне заявилась первая депутация. Возглавлял её тот же самый корчмарь, едва успевший прибрать отданные Зенбулатовым серебряные копейки в карман долгополой одежды. За ним следовали остальные, похожие, словно братья или племянники — все в такой же тёмной одежде, с длинными волосами и бородами, рыжими, чёрными, седыми. Все как будто слегка кланяются, однако стоит только встретить их взгляд и ты понимаешь — зазеваешься и тебя разденут до нитки, не успеешь глазом моргнуть.

— Ясновельможный пан князь, — закивал корчмарь, возглавлявший это шествие, — твой слуга, видно, неверно понял твой приказ. Он заплатил только мне и только за тебя, ясновельможный, и за твоих людей за один день.

Я хотел было ответить ему, что ошибки нет, но вовремя вмешалась память князя. Ронять свою честь в разговоре с корчмарём да ещё и понятно какой веры — нет, так дело не пойдёт. Это ещё хуже, чем самому выйти на переговоры с зарвавшимся казацким ротмистром, как я хотел под Дорогобужем. Много, много хуже.

Поэтому я так и остался сидеть за столом, потягивая пиво и глядя в мутное оконце самолучшей корчмы в городе.

— Ясновельможный князь, — загудел нудным шмелём над ухом корчмарь, — изволь приказать своему татарину заплатить за постой и погром остальных, кого ты привёл к нам.

Тут как раз подошёл и Зенбулатов, я повернулся к нему и нарочито не обращая внимания на корчмаря, сказал:

— Алферий, передай хозяину корчмы, что я не несу никакой ответственности за ляхов, что приехали со мной.

Зенбулатов, который хотя и крестился, однако как всякий мусульманин людей иудейской веры не особо жаловал, злобно покосился на корчмарей. Но прежде чем он начал объясняться с ними от моего имени, я добавил:

— И кроме того передай, как проснётся пан Потоцкий, кто старший среди ляхов, я буду иметь с ним беседу. Пускай подготовит стол получше и рассолу побольше, чтобы у пана Потоцкого похмелье лучше проходило. Стол тот оплати из моих денег.

Зенбулатов недовольно скривился. Он попытался увести корчмаря от моего стола, однако тот оказался настырным и уходить не захотел.

— А можем ли мы надеяться, ясновельможный князь, что на той беседе вы заговорите о деньгах за постой и погром панов, что приехали с ясновельможным князем?

— Надеяться никто никому запретить не может, — произнёс я как будто бы в воздух, однако все всё поняли.

Понимая, что на большее надеяться не приходится, корчмари поспешили убраться подальше, и я остался ждать пробуждения похмельного Потоцкого один на один с не самыми весёлыми мыслями.

Отправка посольства затянулась, я успел не только смотаться к Суздалю и встретиться с князем Иваном-Пуговкой, но ещё добрую неделю проторчал в пустом своём московском имении. Дьяки иноземного приказа готовили грамоты к гетману Ходкевичу, подписывал их, конечно, я, а не царь Василий, несмотря на то, что предложения там были вполне себе дипломатические, на уровне общения двух держав. Ход хитрый и довольно разумный, однако как оценит его великий гетман литовский бог весть. Выяснить это мне предстояло в самом скором времени. Отдельно писали грамоты Льву Сапеге, который хотя и состоял в войске Сигизмунда и как узнали у ляхов и перемётчиков из ляшского стана, во многом был ответственен за авантюру с Калугой и последовавшим за гибелью второго самозванца походом короля польского на Москву, всё же сигизмундовых планов по нападению на Русское царство не разделял и был против этой войны с самого начала. Были у меня письма и к немолодому уже князю Ивану Острожскому, который называл себя ни много ни мало защитником православия, хотя сам давно уже сменил веру на более удобную в Речи Посполитой католическую. Было и к опальному магнату князю Янушу Радзивиллу, который хотя и помирился с королём, но в политическую жизнь больше