Помещик - Михаил Шерр Страница 3

Алексей Васильевич успел немного разобраться в наших семейных делах и выяснить, что батюшка оказывается назанимал еще кучу денег у, как сказали бы в покинутом мною 21 веке, физических лиц и в каких-то мутных конторах, например у какого-то еврейского менялы в славном местечке Бердичеве.

Но это полбеды. Второй половиной беды были долги моих братьев. Жалования и денег, присылаемых родителями и бездетным Алексеем Васильевичем им во время их гвардейства в славном городе Санкт-Петербурге, естественно, не хватало, и они долги делали сами. Особенно старший — Петр.

Он умудрился влюбиться в очень красивую дамочку, жениться на ней и завести двух детей: мальчика и девочку. Избранница брата была из московских беспоместных дворян и приданное за неё он получил два сундука нарядов.

Второй брат, Василий, жениться не спешил, долгов он наделал по меньше, и все исключительно карточные.

После отбытия братьев на Кавказ количество новых долгов резко уменьшилось, а невестка с детьми приехала жить к родителям мужа.

Какова сумма общих долгов Алексей Васильевич еще не знает, но обещает к приезду племянника разобраться. И дядюшка полагает, что на моей шее повиснет не меньше ста тысяч.

К моменту, когда я закончил читать письмо, вернулся Степан. Он определенно очень хороший слуга. Почищенные им сюртук и жилетка выглядят вполне пристойно, по крайней мере их не стыдно надеть.

— Степан, собирай вещи. Едем в Россию.

— Но, барин…

— Денег нет?

— Нету.

— А у нас есть что продать или заложить?

— Если покопаться то можно найти, вот ваши пистолеты, например. Или кое-что из гардеропу.

— Что-нибудь по настоящему дорогого и ценного сердцу есть? — что там есть у меня нового я, естественно, не знаю. Возможно если напрягу свои мозги, то может что-нибудь и всплывет.

— Да нету ничего у вас барин, одна… — что одна Степан не сказал. Похоже такие оценки ему давать не по чину.

— Тогда продавай и закладывай все подряд. Поедем лучше налегке, но с деньгами.

Степан ушёл, качая головой и что-то бормоча под нос. Он явно озадачен неожиданным поведением своего барина.

Я снова остался один и вернулся у столу на котором лежали еще две тетради в кожаном переплете. Взял ту, что потоньше и открыл наугад:

«О, дева ангельской красы…»

— Боже, какая пошлость.

Стал листать дальше. Стихи. Ещё стихи, затем еще и всё глупые и пошлые, некоторые на грани фола.

Записи о проигранных в карты деньгах. Суммы различные, есть даже по несколько сотен, одна даже почти тысяча сто. Правда есть записи и о выигрышах. В конце подведенный дебит с кредитом. Естественно господин Nesterof господам французам должен! Хорошо, что всего две половиной тысячи франков.

— Идиот. Романтичный, безмозглый идиот, — мне хотелось высказаться немного по-другому, но после прочитанных пошлых стихов язык почему-то не повернулся.

Но теперь я — этот идиот.

Накатившееся раздражение требовало выхода и я не нашел ничего лучше, чем запустить дурацкую кожаную тетрадь в угол комнаты. Неожиданно это меня успокоило.

Я придвинул стул, сел на него и открыл вторую тетрадь, более толстую. Это оказался дневник господина Нестерова. Вести он его начал с четырнадцати лет.

Дневник велся нерегулярно, но информация содержащаяся в нем для меня бесценна. Первое, что я выяснил, прочитав последнюю запись, а это я сделал самым первым делом, какое сегодня число, какого месяца, а самое главное, узнал год.

Итак, сегодня двенадцатое июля 1840 года, по григорианскому календарю. По юлианскому календарю, по которому живет Россия, это 30 июня. Последнюю запись тот Александр Нестеров сделал ранним утром, перед тем как решил повеситься.

Последней каплей для него был неутешительный итог его карточных игр. Этот идиот надеялся с их помощью поправить своё материальное положение.

Правда непонятно какого лешего, сидя на жопе ровно, когда через день два тараканы гоняют друг друга в пустом кармане, он умудрялся на дешевых баб спускать кучу бабла, как только оно у него появлялось.

Ну, дебил. А амбиции какие! Считать себя великим поэтом, почти равным Пушкину и Байрону! Поэтому полгода назад покатил во Францию, с целью получения европейского образования и попутного покорения Старого Света, как только ему стукнуло двадцать один, и он получил право свободного выезда из России. Оказывается сейчас из России-матушки дворянин до двадцати одного года свободно выехать не может. Государь Николай Павлович Первый — мужчина строгий, у него особо не забалуешь.

Значит, я — калужский дворянин Александр Георгиевич Нестеров. Полных лет мне двадцать один, и родился я двадцать седьмого декабря 1818 года по юлианскому календарю.

В Париж я приехал в конце января 1840 года и снял сразу же одни из самых дорогих апартаментов. Денег у меня были полные карманы, наивная матушка, души не чаявшая с своем Сашеньке, постаралась набить ему их максимально туго денежными знаками. Она всерьёз полагала, что её любимец едет учиться и заниматься серьезно литературным творчеством.

Через месяц апартаменты пришлось сменить на те, что попроще, затем еще на более попроще и в конечном итоге господин Нестеров оказался постояльцем одного из самых дешевых парижских пансионов.

А ведь по идеи не дурак и достаточно прилично образован: закончил Московский университет, по крайней мере знает чуть ли не в совершенстве четыре европейских языка: английский, итальянский, немецкий и естественно французский. На последнем балакает как самый настоящий француз, что кстати в России сейчас не редкость. После войны двенадцатого года хороших учителей французского, а также итальянского и немецкого пруд пруди.

Дневник идиота Сашеньки дальше я читать не стал. Дорога до России длинная, успею его изучить.

Надо же, Сашенька! Меня всегда называли Александром или Сашей. Во взрослом состоянии — по имени-отчеству. За всяких Сань, Шур или того же Сашеньку я даже в драки лез. Но для простоты восприятия ситуации, себя прежнего здесь, в XIX веке, так и быть, буду называть Сашенькой.

Пока Степан продает остатки имущества, мне надо решить, что делать дальше.

Сашенька был выпедрежником во всем, и оказавшись в Париже изображал из себя заядлого курильщика — курил только вошедшие в моду кубинские сигары «Ramon Allones», начатую коробку которых принес Степан. Поэтому закурив сигару, я предался размышлениям, что мне надо делать.

Есть конечно призрачная надежда, что что все происходящее — глюки ушибленного мозга и надо просто подождать. Но что-то свыше подсказывает мне,