Леонид. Время исканий - Виктор Коллингвуд Страница 2

— Что жэ это за сфера? — Сталин прищурился.

— Пороха, товарищ Сталин. Артиллерийские пороха для орудий большой мощности и, что еще важнее, — для минометов и реактивных снарядов. Я дважды, в тридцать первом и тридцать втором годах, подавал на ваше имя докладные записки о необходимости срочной закупки в Германии технологии производства дигликолевого пороха. Насколько мне известно, этого так и не было сделано.

Имя мое, возможно, и не было известно широким массам, но в узком кругу аппаратчиков все знали: если докладная ложилась на стол Хозяину, она не могла просто так затеряться. Это была неслыханная дерзость — публично заявить, что его указание, основанное на моей аналитической записке, было проигнорировано.

Сталин молчал, медленно раскуривая потухшую трубку. Его лицо было непроницаемо.

— Расскажите прэдысторию вапроса, — наконец негромко произнес он, и в этом спокойствии чувствовалась ледяная угроза.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. Мы в Советском Союзе, по наследству от царской России и благодаря тесным связям с Францией, традиционно производим пироксилиновые пороха. Это хороший, надежный порох, но у него есть два фундаментальных недостатка. Во-первых, для его производства требуется ценное сырье — хлопок и этиловый спирт, который мы получаем из пищевых продуктов — зерна и картофеля, отрывая их от населения. Во-вторых, и это главное, пироксилиновые пороха совершенно не подходят для зарядов минометных мин и шашек реактивных снарядов.

Я говорил просто, отбрасывая сложные объяснения химических процессов и излагая суть.

— Для этих целей нужны пороха другого типа — баллиститные, на основе нитроглицерина. Они мощнее и дают более стабильное горение. Нарком боеприпасов постоянно настаивает на необходимости их производства. Однако и здесь мы упираемся в сырьевую проблему. Для производства нитроглицерина нужен глицерин, который, в свою очередь, получают из животных жиров. Снова пищевое сырье. Но даже это не главная беда. Баллиститные пороха вызывают быстрый «разгар» стволов орудий. Чтобы этого избежать, в них вводят специальный стабилизатор. Это вещество называется «централит». И этот централит, товарищи, мы закупали… в Германии. Теперь этот источник для нас закрыт.

В зале снова воцарилась мертвая тишина. Я видел, как напряглись Ворошилов и Орджоникидзе, в чьем ведении находилась пороховая промышленность.

— Немцы, товарищи, — продолжил я — столкнулись с этой проблемой еще в Первую мировую. Тогда блокада заставила их ученых искать замену пищевому сырью. И они ее нашли, разработав гениальный по своей простоте аналог — так называемый дигликолевый порох. Его основу, дигликоль, получают из неорганического сырья отходов — из угля, из доменного газа — то есть из того, чего у нас в стране неограниченное количество! Это полностью синтетический, дешевый и стабильный порох, который решает все наши проблемы. Он позволяет производить его в любых количествах, не оглядываясь на урожай и не отбирая еду у народа. И он идеально подходит для минометов и будущих систем залпового огня. Уверен, что именно дигликолевые пороха станут основой мощи германской артиллерии в грядущей войне. Их технологию можно было купить. Уверен, за хорошие деньги они бы ее продали. Но почему-то мы этого не сделали. А теперь… теперь, боюсь, уже поздно.

Я закончил и сел. В кабинете стало так тихо, что было слышно, как за окном гудит ветер.

Сталин не смотрел на меня. Он медленно перевел взгляд на Ворошилова, потом на Орджоникидзе. В его глазах не было гнева. Было нечто худшее — холодное, беспощадное недоумение. Он не спрашивал «кто виноват?». Сам факт упущенной стратегической возможности был приговором.

Затем он снова обвел взглядом побледневшие лица наркомов.

— Значит, мы будэм ваевать, отбирая хлеб у крестьян и жир у рабочих? А когда враг будэт у стэн Масквы, мы скажем, что у нас кончился цэнтралит из Гэрмании?

Сталин, до этого стоявший у стола, возобновил свое медленное хождение по кабинету. Он не повышал голоса, не менялся в лице. Его гнев был иного рода — он проявлялся в абсолютной тишине, в том, как он нарочито медленно раскуривал трубку, выпуская облака дыма, и в тяжелом, сверлящем взгляде, который он, казалось, ввинчивал в собеседника.

— Что жэ вы предлагаете, таварищ Брэжнев? — его глуховатый, лишенный эмоций голос заставил всех в зале напрячься еще сильнее.

Я снова встал, ощущая, как все взгляды скрестились на мне.

— Прежде всего, товарищ Сталин, я предлагаю разобраться, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал предельно ровно и по-деловому. — Разобраться, почему этого не было сделано. До прихода Гитлера к власти заполучить эту технологию было нетрудно. Фирма-разработчик за хорошую валюту продала бы и лицензию, и всю технологическую цепочку. Мои докладные записки с этими предложениями были направлены в Наркомат по военным и морским делам и в Наркомат иностранных дел. Необходимо установить, на каком этапе и по какой причине это важнейшее для обороноспособности страны решение было заблокировано.

Каждое мое слово падало в тишину, как тяжелая капля. Я не называл имен, но все присутствующие прекрасно понимали, о ком идет речь. Взгляд Хозяина медленно соскользнул с меня на Климента Ворошилова.

Наркомвоенмор, обычно уверенный в себе, заметно обмяк. Его лицо приобрело свекольный оттенок.

— Я… товарищ Сталин… — начал он, и его голос, обычно звеневший металлом, прозвучал сипло. — Вопросами перевооружения, новыми технологиями… Этот вопрос, товарищ Сталин, непосредственно ведал мой заместитель, товарищ Тухачевский. Это его зона ответственности.

Попытка перевести стрелки была очевидной и в нынешней ситуации выглядела жалко. Все знали о непростых отношениях между наркомом и его амбициозным заместителем.

Сталин не удостоил Ворошилова ответом. Он лишь едва заметно кивнул своему помощнику.

— Штейн, — произнес он все тем же ровным тоном. — Пазваните таварищу Тухачевскому. Пусть нэмэдленно прибудет.

Секретарь, стараясь не шуметь, тенью выскользнул из зала. И снова наступила тишина, теперь еще более вязкая и удушающая. Никто не смел пошевелиться. Все сидели, вжав головы в плечи, боясь встретиться взглядом не только со Сталиным, но и друг с другом. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Провал в пороховом вопросе накануне очевидной войны — это не просто халатность. Это было сродни государственной измене, и гнев Хозяина, который он так бережно держал внутри, ощущался почти физически.

И в этой звенящей тишине Сталин, продолжая расхаживать, снова обратился ко мне. Ему нужно было