Овечки в тепле - Анке Штеллинг Страница 13

Только после того, как я довольно долго думала об этом – в покое у себя в каморке, – до меня дошло, что Фридерике, может, уже в четырнадцать лет знала, что это значит – создать семью: что надо при этом обращать внимание на почву и фундамент.

«Нельзя строить свой дом на песке!» – такой девиз достался ей при обряде конфирмации.

А мне какой девиз достался? Про птиц небесных, которые не сеют, не жнут, о которых и так позаботятся.

Дом, в котором уже четыре года живут Ингмар с Фридерике, а также все мои старые друзья, имеет в качестве фундамента бетонную плиту метровой толщины и не имеет подвала. Он и не нужен дому, сказал Ульф, на нём можно сэкономить, картошку уже не приходится запасать, а от грядущей войны такой подвал всё равно не защитит, зато он будет при каждом ливне заполняться водой.

В комнатах есть изготовленные по мерке встроенные шкафы, чтобы можно было хранить какие-то вещи и у себя в квартирах; кроме того, уже устарела привычка иметь всё собственное. Сейчас тренд – делиться. Фридерике и Вера избавились от всего лишнего, прежде чем переехать. Если им понадобится дрель, они возьмут её напрокат, а детские вещи, из которых дети уже выросли, идут прямиком к сирийцам.

Я бы тоже так хотела.

Я люблю пустые комнаты и чисто вытертые поверхности, но Свен сохраняет все упаковки – на случай поломки, если придётся сдавать вещь обратно в магазин или снова обращать в деньги через «иБэй», – и я не могу на это жаловаться, потому что сама выпарываю молнии из пришедших в негодность брюк и отрезаю пуговицы от рваных рубашек – на всякий случай, вдруг пригодятся.

Наш подвал забит беспокойством о «всяком случае».

Наш подвал к тому же теперь не наш, почему я никак не пойму этого? При строительстве дома принцип «сделай сам» достигает своих границ; если уж мне выпало заниматься искусством, мне надо было хотя бы получить наследство или выйти замуж за мужчину с хорошим заработком, или-или, самореализация или замужество по любви; то и другое вместе не получится, по крайней мере, во времена скудеющих ресурсов и подъёма уровня арендной платы и уровня моря.

У меня позднее зажигание, Беа. Честно. Я подвержена романтическим мечтам и так с ними и осталась: бесхлебная профессия и четверо детей, съёмная квартира, арендуемая не мной, бесценный, но и такой же бесхлебный муж и подвал, который постоянно затопляет, полный раскисших упаковок и ржавеющих молний.

– Но у вас же всё хорошо, – сказала Рената.

– Кого ты имеешь в виду под «вами»? И что, по-твоему, «хорошо»?

– У моей матери было одиннадцать детей. До взрослого возраста дожили только девять.

Она посмотрела на меня, на сей раз уже серьёзно, не поднимая насмешливо брови. Как будто эта фраза была ответом на все мои жалобы, окончательным возражением, мудростью в последней инстанции.

Одиннадцать детей, двое умерли, может, этим и в самом деле всё сказано.

Однако потом я думаю дальше, про все мои роды и про то, что даже они доставили мне удовольствие. По крайней мере, каждые последующие роды оказывались легче предыдущих; вероятно, это можно было бы экстраполировать и дальше. Самой большой проблемой мне представляется необходимость потом видеть каждого ребёнка по отдельности и принимать его в свои мысли; с другой стороны, эта претензия, возможно, отпадает с пятым ребёнком, и ты снова видишь себя мысленно в долгу только перед собой.

– Что именно ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я Ренату.

– Что я совершенно не хотела бы оказаться на её месте. И я не стала такой, как она.

– Ты так в себе уверена?

– Конечно.

– Откуда тебе знать, как это было у неё? Она тебе рассказывала? Или это заключается просто в количестве детей?

– Она работала круглые сутки. Ей негде было уединиться, у неё не было никакого личного пространства. Она никуда не ездила, не встречалась с подругами, не водила никаких знакомств с мужчинами, кроме нашего отца…

– Откуда тебе знать. Может, она вела двойную жизнь.

Рената засмеялась:

– Да где? Когда?

– Внутри себя. Ночами. В тайном дневнике, который потом сожгла.

Рената отрицательно помотала головой.

От моей матери у меня остался дневник. В нём записана одна-единственная фраза:

«Опять слишком много ела».

Так и хочется воспринять эту фразу буквально; сколько себя помню, Марианна сидела на диете. Но эта фраза могла быть и кодом, заголовком или иносказанием для чего-то совсем другого.

У голода несколько значений.

И дневник, в котором всего одна фраза, может быть, вовсе не дневник.

Упрёк моей матери, матери Ренаты, самой Ренате и всем остальным, кто полагает, что лучше всего молчать, отречься от себя и сделать ставку на будущее своих дочерей:

Вы ошибаетесь.

Тем, что вы молчите, сглатываете и нагоняете туманную завесу, вы нас не щадите, а держите в неведении. Кроме того, приватизируете общественную несправедливость – ибо мы замечаем, что вам плохо, но думаем, что у этого есть личные причины. Что у вас просто не получилось, вы не были достаточно сильными, красивыми, умными и настойчивыми в достижении цели. Или, того хуже, родили нас и ради этого отказались от всего остального.

Таким образом, мы вышли в мир с тем предположением, что мы – в отличие от вас – совершенно свободны и сами кузнецы своего счастья. И оказались наивными, неподготовленными и незащищёнными как раз в тех же неприятных обстоятельствах, что и вы до нас – ибо в то, что они исчезнут, вы ведь и сами не верили. Или всё-таки хотели в это верить?

Я-то верю.

«Да перестань, всё обойдётся!» – это было ваше любимое выражение в спорах и обсуждениях – как будто мы могли этим удовольствоваться.

Заметь, Беа, что я никогда не говорю: «Да перестань, всё обойдётся».

Это звучит скорее как: «Да что ж это такое!», или: «Хотелось бы, чтоб всё уладилось, но пока, пожалуйста, помолчи».

Я знаю, как это трудно. Как хочется перестать быть собой, больше не говорить о себе и не настаивать на своём. А говорить только обо всех и для всех, наконец-то дойти до однозначности, в которой все чувствуют себя одинаково, хотят одного и того же и видят одно и то же.

Когда Вера и Франк наконец въехали последними в этот кооперативный дом, мы по случаю