Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин Страница 57

Впрочем, степень разочарования Батюшкова в идеалах своей юности не стоит преувеличивать. В конце концов, он не сошел с ума в 1815 году, а вступил в «Арзамас», принял посильное участие в журнальной борьбе с «варварами»-шишковистами, азартно ругал «мандаринный», «рабский» язык Русской Церкви, в одном из писем своих издевательски назвал родную землю «землей клюквы и брусники», а уезжая в 1818 году из России, написал буквально следующее: «Спешу в Рим, на который я и взглянуть недостоин!»

Русский западник всегда умел пренебречь скучной эмпирикой – умел, наблюдая самые отвратительные моменты западной истории, как-то скосить глаза и в очередной раз увидеть лишь неизбежные и неизбывные «грехи России». Владимир Францевич Эрн очень удачно сравнил наших западников с двуликим Янусом: «К Западу они повернуты Маниловыми, к России – бесцеремонными Собакевичами». Батюшков – изобретатель презрительной клички «славянофил» – не имел нужды растравлять себя неприятными воспоминаниями об «ужасных поступках французов в Москве». Ясно же, что отдельные промахи, допущенные передовым разъездом европейского человечества в Москве (ну там устройство конюшни в кафедральном соборе Русской Церкви, чудом неудавшаяся попытка взорвать Кремль и прочее), суть явления случайные и поверхностные, связанные вообще с переизбытком деятельности у человека фаустовского типа. «Кто трудится вечно и вечно стремится, – поют ангелы у Гëте, – того мы можем спасти», тому не сочтутся за грех мелкие ошибки. Брусника же и клюква постоянны к отражают вековечный, позорный застой. Знаковое осквернение русских святынь в 1812 году – это рябь на поверхности европейского моря, которую благовоспитанный человек просто не должен замечать; клюква же и брусника – это грозный фатум русской жизни, стыдиться их до головокружения – прямая наша обязанность от колыбели и до могилы. «Несть се благодать, и дар, но долг паче».

Вообще же, две версии батюшковской болезни, с которыми вы познакомились, кажутся одинаково правдоподобными и глубокомысленными. В жизни все устроилось нелепее и проще: мать и сестра Батюшкова были душевнобольными, болезнь нашего поэта была наследственной.

Чувствую сам, что сказанное сегодня о Батюшкове прозвучало с излишней жесткостью и определенностью.

Хотя своя неправда, своя «смертная часть» в Батюшкове, безусловно, имелась. Ну так что же? Нехорошо любить ложь в человеке; немногим лучше – закрывать глаза на ложь в человеке; но хуже всего – человека, со всей его ложью, не любить. И если в моем изложении фигура одного из классических русских авторов оказалась освещенной только со своей «смертной» стороны, то в этом, со всей очевидностью, проявилась моя неправда, мой недостаток любви к покойному Константину Николаевичу.

Чем совершеннее человек, чем человек православнее, тем меньше зла видит он в окружающих, тем острее ощущает неистребимость злого начала в своей собственной душе. «Все жители этого города от большого до малого войдут в Царство Божие за добродетели свои, а я один пойду в вечную муку за грехи мои» – вот та степень духовного самочувствия («мера александрийского кожевника»), выше которой Церковное Предание не указывает нам ничего.

В конце концов, сам Наполеон оказался недостаточно плох для роли антихриста. Не случайно же угодил он в плен именно к англичанам – он, имевший смелость злодействовать с открытым забралом и лицемерием, национальным недугом англосаксов, себя не запятнавший! И не случайно получил этот прекрасный подарок – шесть лет очистительных страданий, шесть лет тишины.

Что уж говорить о Батюшкове!

Конечно, его представления о достоинстве родного языка, о путях развития русской культуры, о месте русского человека в семье народов были вопиюще неточными. В этом отношении злую шутку с Батюшковым сыграло его первоклассное образование. Чем глубже погружался он в творения ведущих европейских умов, тем меньше оставалось у него шансов пробиться к истине. Предпочесть простосердечные творения Тихона Задонского, доморощенные теории адмирала Шишкова прославленным трудам Мармонтеля, Фенелона, Вольтера, Бартелеми – такой подвиг слишком заметно превышал силы Батюшкова, подточенные регулярным и тщательным воспитанием в элитарных пансионах Санкт-Петербурга. Крылову больше повезло с педагогами. Расставшись со злым повытчиком из тверской канцелярии, он сохранил способность умственной инициативы, умственного роста – Батюшков прожил в искусстве целую жизнь, ни на шаг не отступив от колеи, прорезанной для него воспитателями-иезуитами.

Но нам, с нашими правильными понятиями, вряд ли удастся побывать на той высоте, которая покорилась Батюшкову.

Дело в том, что количественные различия не имеют существенного значения в царстве поэзии.

В дождевой капле меньше воды, чем в Ладожском озере; в солнце больше огня, чем в серной спичке. Но стихия огня, одна из четырех мировых стихий, присутствует в горящей спичке, как и стихия воды – в дождевой капле.

В зажженной спичке не просто больше огня, чем в громадной Ладоге, – в отличие от последней, в спичке он есть. От спички может сгореть великий город; ею же в принципе может быть зажжено и новое солнце.

Батюшковская свеча горела несколько минут, и этого достаточно для тех, кто любит свет высокой поэзии, кто его ищет.

(Что же касается специфических «итальянских звуков» в стихах Батюшкова, то тут уместно будет вспомнить авторитетное суждение Катенина о «напевной, приторной роскоши звуков, которую сами итальянцы напоследок в своих стихах заметили» и от которой сумели отказаться. Величайшим поэтом Италии был и остается до сегодняшнего дня суровый Дант, чей слог Катенин называет «истинно образцом». К сожалению, Батюшков в своих итальянских штудиях не этому образцу следовал.

Впрочем, легко заметить, что лучшие батюшковские строки: «О память сердца! ты сильней рассудка памяти печальной...», «Без смерти жизнь не жизнь: и что она? сосуд, где капля меду средь полыни…», счастливо-наглая «Вакханка», в которой каждый стих до сих пор кусается и жжется, величавые, скорбные строфы элегии, в которой поэт описал Москву, увиденную им в декабре 1812 года:

И там, где зданья величавы

И башни древние царей,

Свидетели протекшей славы

И новой славы наших дней;

И там, где с миром почивали

Останки иноков святых

И мимо веки протекали,

Святыни не касаясь их…

………………………

Лишь угли, прах и камней горы,

Лишь груды тел кругом реки,

Лишь нищих бледные полки

Везде мои встречали взоры!.. —

совсем не заражены приторной, модной певучестью.)

Если Жуковского мы назвали образцовым поэтом для юношества, то для Батюшкова невозможно указать сколько-нибудь представительную категорию читателей. Редкие минуты был он великим поэтом; добивался же этих состояний каторжным трудом, следы которого, повторимся, слишком заметны в его творчестве. Читателей у Батюшкова во все времена