Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин Страница 38

Суворов вступил в Семеновский полк четырнадцати лет и в двадцать два года был еще сержантом, но пример Суворова, как мы уже замечали, не был в центре внимания лучших литературных сил страны. Следуя за князем Горчаковым, мы вступаем в совершенно новый период русской политической истории. Именно с этого времени обида на Бога и на царское правительство, которые «не ценят заслуг» и вообще «бездарны», проникает в среду русского дворянства. А через десять-двадцать лет она уже полыхает по всей стране, приобретает характер грозного эпидемического заболевания.

«Россия дурно управляется» – вот полное исповедание новой веры, вдохновившей декабристов на попытку военного переворота. «Хуже не будет». «Пусть я прапорщик и ничему не учился, но уж конечно не глупее Аракчеева». «Как-нибудь справлюсь с управлением хозяйством и финансами России, раз с этим справляется Аракчеев». «В странах, где нет Аракчеева, виноград и персики поспевают к середине лета. Я это видел своими глазами во время заграничного похода 1813–1814 годов». И т. д. и т. п.

Но о декабристах, об их незамысловатой вере весь разговор впереди.

Пока что отметим следующее: благородного Горчакова равнодушие высших сфер не сделало политическим заговорщиком.

Враждуя с Карамзиным в литературе (вот, например, реплика Горчакова на «Письма русского путешественника»:

А сей, вообразив, что он Российский Стерн,

Жемчужну льет слезу на шелковистый дерн,

Приветствует луну и входит в восхищенье,

Курсивом прописав змее свое прощенье, —

в меткости ей не откажешь), Горчаков в политике оказывается союзником зрелого Карамзина, принадлежит к партии консервативной оппозиции, к партии противников скоропалительных либеральных реформ, затеянных Александром I в начале своего царствования.

Скажу еще раз о том, что эти годы – время величайшей духовной смуты, величайшего духовного соблазна. Даже и сегодня, спустя двести лет, невозможно понять до конца, что было тогда «хорошо» для России, что «плохо»: вольтерьянское безбожие или масонская духовность, либерализм Сперанского или консерватизм Шишкова. Все двоится. Князь Горчаков, поклонник Вольтера и Гельвеция, и князь Ширинский-Шихматов, сотрудник архимандрита Фотия по переводу «Православного исповедования», мирно сотрудничают в консервативной «Беседе», пиетист Жуковский и вольтерьянец Вяземский оказываются соратниками в рядах либерального «Арзамаса». Граф Уваров, выдающийся министр просвещения николаевской эпохи, автор исторического акта (1832 год), провозгласившего Православие, Самодержавие и Народность основами русского государственного строя, входит в эти годы в «Беседу» и в «Арзамас» одновременно, является также членом масонской ложи Фесслера – этого сциентиста, которого Сперанский пригласил в Россию на должность профессора Духовной академии…

Смотри! почти везде простерлась мгла густая,

И атмосфера вся очреватела ей! —

только и остается сказать в заключение. Соблазн и муть, почти непроницаемые, – вот что такое «дней Александровых прекрасное начало».

Г. В. Флоровский в «Путях русского богословия» указал на историческую заслугу русского масонства: именно оно противостояло долгие годы вольтерьянству, «подлинной болезни, нравственной и душевной», и вызвало-таки в обществе спасительную реакцию – «духовное пробуждение <…> от тяжкого духовного обморока». Не меньшей похвалы (но и не большей) заслуживает русскoe вольтерьянство, в меру своих сил оберегавшее общество от мутного мистицизма розенкрейцеров.

Два зверя, безбожие и оккультизм, спорили между собой за русскую душу и надолго ослабили один другого. Поле осталось за терпеливым и мудрым Филаретом, митрополитом Московским.

К 1831 году, когда Жуковский, выученик масонского Благородного пансиона, и бывший вольтерьянец Пушкин смогли выступить совместно, издав сборник патриотических стихов «На взятие Варшавы», борьба в основном была уже закончена.

А в 1811 году, казалось, нечего было и мечтать о благоприятном ее исходе. Зло безнаказанно вызревало и наливалось. Наполеон, «сын Революции <…> ужасной», тяготел над миром; Россия униженно следовала в фарватере французской политики, имевшей целью создание мирового правительства.

В 1811 году один из главных карамзинистов Василий Львович Пушкин создает своего «Опасного соседа» – бурлескную поэму, в которой описан, и очень живо, очень талантливо, быт московской бордели. Здесь же ниспровергнут лишний раз «угрюмый певец», «славянофилов кум» Ширинский-Шихматов; но особенно крепко достается в поэме князю А. А. Шаховскому.

Поучительна история вражды, которую добродушный и легкомысленный Василий Львович питал к Шаховскому на протяжении десятилетий. Возникла она следующим образом. Шаховской, первый комедиограф своего времени, в комедии «Новый Стерн» (1803 г.) высмеял двух посредственных литераторов, эпигонов Карамзина, Шаликова и В. Измайлова. Забавная комедия, которую и сегодня можно прочесть без скуки, имела большой успех у современников. Всем вдруг стало понятно, что истинная чувствительность (если таковая существует) должна отличаться от ложной чувствительности графа Пронского. «Удар, нанесенный Шаховским, был так силен, – пишет советский исследователь Гозенпуд, – что сентименталисты <…> уже не могли оправиться». Сказать или сделать что-нибудь чувствительное сверх того, что уже было изображено Шаховским в его одноактной комедии, оказалось невозможным, и сентиментализм мирно испустил дух.

В 1810 году В. Л. Пушкин выступает в печати с программным посланием «К В. А. Жуковскому», заключительная (и лучшая) часть послания была посвящена личности и учению адмирала Шишкова:

Арист душою добр, но автор он дурной

И нам от книг его нет пользы никакой;

В странице каждой он слог древний выхваляет

И Русским всем словам прямый источник знает:

Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна,

Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна.

В Славянском языке и сам я пользу вижу,

Но вкус я варварский гоню и ненавижу.

В душе своей ношу к изящному любовь;

Творенье без идей мою волнует кровь.

Слов много затвердить не есть еще ученье;

Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье.

То есть образованный человек, деятель русской культуры, не обязан разбираться в языке русского богослужения. Развивать и совершенствовать свой вкус, изучать 16-томный курс эстетики, составленный Лагарпом, – вот первоочередные задачи, стоящие перед писателем в России.

Князь Шаховской поднимает перчатку, брошенную Шишкову. В ироикомической поэме «Расхищенные шубы», над которой работал в это время Шаховской, появляется проходной персонаж по имени Спондей, любитель покушать. Когда Гашпар, главный герой поэмы, выступает в некоем собрании с затянувшейся речью, Спондей внезапно выстреливает в него последними четырьмя стихами из послания «К В. А. Жуковскому» (только расположенными в обратном порядке) и заканчивает свою эскападу настойчивой просьбой говорить «кратче» – дело в том, что пробило десять часов и Спондею пора завтракать.

Вот и все. В