Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология Страница 33

была не поэтическая форма, но дидактическая установка и новое содержание. Молодые критики делали резкие выпады против поэтов старшего поколения. Так, например, в рецензии на сборник стихотворений Баратынского 1827 года Шевырёв пренебрежительно отозвался о его текстах, прежде всего элегических: «Желание блистать словами в нём слишком заметно, и потому его можно скорее назвать поэтом выражения, нежели мысли и чувства. <…> Он принадлежит к числу тех русских поэтов, которые своими успехами в мастерской отделке стихов исключили чистоту и гладкость слога из числа важных достоинств поэзии». Ещё резче Шевырёв высказывался в частном письме: «Ох уж эти мне гладкие стихи, о которых только что и говорят наши утюжники! Да, их эмблема утюг, а не лира!»

Сам Шевырёв стремился разрушить «гладкость» слога и предпринимал довольно смелые эксперименты в плане сочетаемости слов и стилей. Он охотно обращался к традиции высоких жанров и пользовался церковнославянизмами, которые неизбежно придавали его текстам архаичный колорит.

Да будет! — был глагол творящий

Средь бездн ничтожества немых:

Из мрака смерти — свет живящий

Ответствует на глас — и в миг

Из волн ожившего эфира

Согласные светила мира,

По гласу времени летят,

Стихии жизнию кипят,

Хор тварей звуками немыми

Ответ Творящему воздал;

Но человек восстал над ними

И первым словом отвещал:

Я есмь! — и в сей глагол единый, совершенной

Слился нестройный тварей хор

И глас Гармонии был отзыв во вселенной

И примирен стихий раздор.

И звук всесильного глагола

Достиг до горнего престола,

Отколе глас Творящий был:

Ответу внял от века Сущий

И в нем познал свой глас могущий

И рекшего благословил.

«Я есмь», 1825

С другой стороны, он стремился вводить в свои тексты и откровенно непоэтические, низкие, бытовые слова, которые выглядели странно на фоне сглаженной общепоэтической лексики:

Служитель муз и ваш покорный,

Я тем ваш пол не оскорблю,

Коль сердце девушки сравню

С её таинственной уборной.

Всё в ней блистает чистотой,

И вкус, и беспорядок дружны;

Всегда заботливой рукой

Сметают пыль и сор ненужный,

Так выметаете и вы

Из кабинета чувств душевных

Пыль впечатлений ежедневных

И мусор ветреной молвы…

«В альбом В. С. Т<опорнин>ой», 1829

Поэт-карамзинист Иван Дмитриев удивлялся слову «мусор» в поэтическом тексте: «Должно признаться, что это слово есть совершенное благоприобретение нынешних молодых поэтов. Я даже не слыхал об нём до тех пор, пока на старости не купил дома».

Полемика со «школой гармонической точности» в середине 1830-х годов поспособствовала популярности поэзии Владимира Бенедиктова (1807–1873), чей первый сборник, вышедший в 1835 году, был восторженно встречен такими разными рецензентами, как Шевырёв и Белинский (впоследствии Белинский охладеет к Бенедиктову и с успехом будет развенчивать его поэзию). Поэтика Бенедиктова была построена на расширении стилистических границ, его лирический герой отличается каким-то гиперболизированным романтизмом. В поэтическом мире Бенедиктова всё очень красивое, яркое, блестящее — или, наоборот, мрачное и страшное; это собрание самых выразительных романтических штампов, которые могут быть применены к любому явлению жизни. Вот, например, до каких космических масштабов доходит описание бала в ещё чуть более позднем стихотворении «Вальс» (1840):

Всё в движеньи: воздух, люди,

Блонды, локоны и груди

И достойные венца

Ножки с тайным их обетом,

И страстями и корсетом

Изнурённые сердца.

<…>

Вот осталась только пара,

Лишь она и он. На ней

Тонкий газ — белее пара;

Он — весь облака черней.

Гений тьмы и дух Эдема,

Мнится, реют в облаках,

И Коперника система

Торжествует в их глазах.

<…>

В сфере радужного света

Сквозь хаос, и огнь, и дым

Мчится мрачная планета

С ясным спутником своим.

<…>

В персях места нет дыханью,

Воспалённая рука

Крепко сжата адской дланью,

А другою — горячо

Ангел, в ужасе паденья,

Держит демона круженья

За железное плечо.

П. Ф. Борель. Портрет Владимира Бенедиктова. Вторая половина XIX века{65}

За кратковременным интересом к поэзии Бенедиктова стояло и новое увлечение русской публики «неистовым романтизмом» — так называемой френетической школой, чьими яркими представителями были французские писатели Жюль Жанен и Виктор Гюго. В такой литературе, как и раньше в готической традиции, на первый план выходило ужасное, страшное, таинственное — но все эти ужасы часто обнаруживались не в далёком готическом замке, а в знакомом пространстве — например в Париже, как в знаменитом романе «Собор Парижской Богоматери», или в Петербурге — как в «петербургских повестях» Гоголя. Отзвуки этой традиции будут важны и для молодого Лермонтова — для его раннего романа «Вадим» и для многих его поэм.

Николай Ге. Александр Сергеевич Пушкин в селе Михайловском. 1875 год{66}

Все эти вызовы второй половины 1820-х — первой половины 1830-х годов, разумеется, затронули и пушкинское поколение поэтов. Хотя ещё из полемики с Бестужевым, Рылеевым и Кюхельбекером Пушкин вынес стратегию непрямого или шуточно-пародийного ответа, тем не менее он сам, как и Баратынский, был готов признавать важность высказанных критических суждений. Ни Пушкин, ни Баратынский, конечно, не перестраивали своих творческих принципов под влиянием критиков, но продолжали думать над теми проблемными точками, которые они отмечали.

Полемика об оде и элегии, начатая Кюхельбекером, заставила Пушкина пересмотреть своё отношение к высоким жанрам. В Михайловском уже осенью 1824 года он пишет цикл «Подражания Корану», ориентируясь в основном на изобилующий церковнославянизмами перевод Корана, выполненный Михаилом Верёвкиным[64]. В случае с «Подражаниями Корану» использование архаизмов мотивировано высоким, духовным жанром и древним инокультурным материалом (начиная с перевода «Илиады» Гнедича славянизмы воспринимались как универсальные маркеры древности — античной, библейской или славянской). Чуть позднее в сходной стилистике Пушкин напишет знаменитое стихотворение «Пророк» (1826), представляющее собой переложение 6-й главы Книги пророка Исайи:

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полёт,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И