Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори Страница 2

Примерно так же обстоят дела и с русской литературой.

Если вы не испугаетесь, не отложите книгу, а бу-дете продвигаться дальше, то спустя какое-то время окажетесь на поляне посреди леса, в чудесном месте. А может, и в ужасном, это уж как пойдет.

Если вы прислушаетесь к Бикселю, если запасетесь терпением и дочитаете, скажем, до тридцать девятой страницы, то даже самый толстый роман со всеми его персонажами – у которых, помимо фамилии, еще как минимум по три имени, а также прозвища и титулы, отражающие их место в непостижимой иерархии, и вдобавок все эти персонажи связаны весьма запутанными родственными узами – в конце концов доставит вам невероятное удовольствие, а если очень повезет, то вы испытаете и настоящую боль.

1.5. Мнение

Русский писатель Иван Сергеевич Тургенев, о котором мы немного поговорим в этой книжке, создал образ первого лишнего человека и первого нигилиста в русской литературе. Первый русский писатель, добившийся успеха на Западе, в какой-то момент он стал, пожалуй, самым известным литератором в Европе, хотя был, вероятно, наименее русским из всех русских писателей девятнадцатого века и прожил много лет в Баден-Бадене и Париже. Один из персонажей его романа «Дым», вышедшего в 1867 году, говорит, что «если бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве»; а о своих соотечественниках Тургенев писал: «Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения».

1.6. Другое мнение

В 1875 году, работая над «Анной Карениной», Лев Толстой писал своему другу Страхову: «Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил „Анну Каренину“! Моя Анна надоела мне, как горькая редька».

А двадцать лет спустя, в 1895 году, он так отреагировал на успех рассказа «Хозяин и работник»: «Так как я не слышу всех осуждений, а слышу одни похвалы за „Хозяина и работника“, то мне представляется большой шум и вспоминается анекдот о проповеднике, который на взрыв рукоплесканий, покрывших одну его фразу, остановился и спросил: или я сказал какую-нибудь глупость? Я чувствую то же и знаю, что я сделал глупость, занявшись художественной обработкой пустого рассказа. Самая же мысль не ясна и вымучена – не проста. Рассказ плохой. И мне хотелось бы написать на него анонимную критику, если бы был досуг и это не было бы заботой о том, что не стоит того».

Дневники Толстого – удивительный документ, особенно учитывая, какого мнения Лев Николаевич – великий Лев Толстой – был о себе самом.

В 1884 году, в возрасте пятидесяти шести лет, бу-дучи отцом девятерых детей, уже написав «Войну и мир» и «Анну Каренину» и создав учение, которое превратилось в нечто вроде религии, оказавшей вли-яние, среди прочих, и на Махатму Ганди, Лев Николаевич Толстой отметил в дневнике: «Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно».

1.7. Это не важно

Может, это не так важно, но в нынешнем, 2019-м, году мне как раз исполнится пятьдесят шесть, и, хоть я и не русский, у меня достаточно причин для серьезного недовольства собой.

Я не написал «Анну Каренину», и не только Ганди, но даже Грета Тунберг никогда не находила вдохновения в моих книгах, так и не переведенных, к сожалению, на шведский язык.

При всей скромности моего положения, характер у меня, однако, скверный. Мне нередко приходится, скажем так, давать задний ход – с определенной периодичностью обстоятельства оказываются сильнее меня, и тогда я вспоминаю слова Толстого из дневника 1884 года: «Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно».

Мне кажется, хорошие книги и хорошие писатели действуют на нас так… трудно подобрать слова… они нас ранят. Причиняют нам боль.

И одно из достоинств русской литературы, на мой взгляд, состоит в том, что она ранит нас сильнее, чем любая другая литература.

Когда сорок лет назад мне впервые попал в руки русский роман – это было «Преступление и наказание», – дойдя до того места, где главный герой Родион Раскольников спрашивает себя, вошь он или Наполеон, я, тогда пятнадцатилетний, тоже задал себе этот вопрос: кто я – вошь или Наполеон?

Это не было похоже на Жюля Верна, который мне очень нравился; это не было похоже на Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, а он мне тоже очень нравился; это не было похоже на Леонардо Шашу, которым в то время я очень увлекался. Нет, это отзывалось больнее.

Думаю, именно поэтому – ради этого ощущения боли – я прочитал больше книг, написанных на русском, чем на любом другом языке.

1.8. Необычная поездка

В 2016 году мне предложили поработать экскурсоводом, и я согласился.

Речь шла о не совсем обычной поездке: мы планировали свозить почитателей литературы в Санкт-Петербург, к местам, связанным с русской литературой девятнадцатого и двадцатого века.

Перед отъездом я предложил всем, кто собирался со мной в Россию, прочитать (по желанию) несколько книг, и первой в списке моих рекомендаций было «Бегство из Византии» Иосифа Бродского, опубликованное в Италии издательством «Адельфи» в переводе Джильберто Форти. Книга включала эссе «Путеводитель по переименованному городу», в котором Бродский пишет, что «к началу девятнадцатого века Петербург уже был столицей российской словесности» и что фактически здесь, на берегах Невы, русская литература и родилась, занявшись изображением города и его влияния на людей. Так что «к середине девятнадцатого столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что, когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего. Что довольно-таки странно для места, которому всего лишь двести семьдесят шесть лет. (Петербург был основан царем Петром I в 1703 году. – Прим. авт.) Современный гид покажет вам здание Третьего отделения [3], где судили Достоевского, но также и дом, где персонаж из Достоевского – Раскольников – зарубил старуху-процентщицу».

Вот и сегодня, думал я в 2016 году, наверняка гораздо больше туристов приезжает посмотреть на дом, где жил Раскольников, чем на здание, в котором в середине девятнадцатого века размещалось Третье отделение. И Анна Каренина сегодня более реальна, чем люди из плоти и крови, жившие в ее время, размышлял я,