Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология Страница 16

Да, так! Хоть родом я не славен,

Но, будучи любимец муз,

Другим вельможам я не равен,

И самой смертью предпочтусь.

«Лебедь», 1804

Вероятно, именно поэтому Пушкину и его современникам державинская поэзия казалась местами корявой, неловкой, косноязычной.

Поэзия Державина определила мейнстрим эпохи. Другие поэты, дебютировавшие в 1770–80-е, в разных направлениях отходили от ломоносовского несколько отвлечённого витийства и от строгого сумароковского классицизма. Некоторые искали новые просодические возможности, усложняли образность, смешивали жанры и даже обращались к таким языковым ходам, которые уже были осмеяны как архаические. Среди таких экспериментаторов на одном из первых мест Александр Радищев (1749–1802) — политический радикал, «якобинец», автор «Путешествия из Петербурга в Москву». Смелый не только в политике, но и в литературе, он уже в оде «Вольность» (1783) идёт на эксперименты:

О! дар небес благословенный,

Источник всех великих дел,

О, вольность, вольность, дар бесценный!

Позволь, чтоб раб тебя воспел.

Исполни сердце твоим жаром,

В нем сильных мышц твоих ударом

Во свет рабства тьму претвори,

Да Брут и Телль еще проснутся,

Седяй во власти да смятутся

От гласа твоего цари.

Радищев, как видим, смешивает разговорный язык с архаическими оборотами, не употреблявшимися со времён Тредиаковского, а строку «во свет рабства тьму претвори» снабжает комментарием, указывая, что её неблагозвучие отражает «трудность самого действия».

Александр Радищев. Портрет кисти неизвестного художника. Вторая половина XVIII века{37}

Напомним, что эпиграфом к «Путешествию…» служит строка из «Тилемахиды» Тредиаковского — что само по себе было дерзостью; в 1801 году Радищев пытается «реабилитировать» Тредиаковского в статье «Памятник дактилохореическому витязю». Одним из первых после Тредиаковского Радищев пытается воссоздать средствами русской силлаботоники античные метры («Осьмнадцатое столетие», 1801; «Сафические строфы», 1799). В «Журавлях» (1797) он соединяет элегию и басню — и притом пользуется экзотическим для русской поэзии белым дактилем:

Осень листы ощипала с дерев,

Иней седой на траву упадал,

Стадо тогда журавлей собралося,

Чтоб прелететь в тёплу, дальну страну…

Стремлением «дорогу проложить, где не бывало следу для борзых смельчаков и в прозе, и в стихах» пронизано всё творчество Радищева. Но Семён Бобров (1763–1810), служащий и присяжный поэт Адмиралтейства, масон и мистик, был ещё смелее. «Тёмные» образы его настолько ставили в тупик современников, что они связывали их со слабостью Боброва к горячительным напиткам; поэт получил прозвище Бибрус, от латинского bibеre — «пить». Хотя его поэзию высоко ценил Державин, её любили поэты пушкинского поколения, известные как младоархаисты[44] (Кюхельбекер и Грибоедов), да и Пушкин проявлял к ней интерес, она была забыта и удостоилась переиздания лишь в XXI веке. В лучших своих стихах Бобров кажется чуть не протомодернистом:

Уже в проснувшемся другом земном полшаре

Светило пламенно ночных тьму гонит туч,

А мы из-за лесов едва в сгущенном паре

Зрим умирающий его вечерний луч.

Какая густота подъемлется седая

К горящим небесам с простывших сих полей!

Смотри! почти везде простерлась мгла густая,

И атмосфера вся очреватела ей!

«Прогулка в сумерки, или Вечернее наставление зараму», 1785

Бобров едва ли единственный из русских поэтов создал реквием Павлу I («Ночь», 1801), прозрачно намекнув на его убийство. Гибель императора в марте мистически связана с Мартовскими идами — убийством заговорщиками Юлия Цезаря. Боброва явно больше интересует космический, а не политический уровень происходящего:

Миры горящи покатились

В гармоньи новой по зыбям;

Тут их влиянья ощутились;

Тут горы, высясь к облакам,

И одночасные пылины,

Носимые в лучах дневных,

С одной внезапностью судьбины,

Дрогнувши, исчезают вмиг.

Особое место в творчестве Боброва занимает поэма «Херсонида, или Картина лучшего летнего дня в Херсонисе Таврическом» (1792–1804), менее тёмная, чем другие его стихи, и местами впечатляющая красотой и тонкостью описаний. Необычен и избранный Бобровым стих — нерифмованный четырёхстопный ямб без строгого чередования мужских и женских окончаний[45]:

Мне чудится в сей страшный час

Органный некий тихий звук;

Зефиры грозных бурь, трепеща

И зыбля сетчатые крылья,

Лишь только шепчут меж собой

И, крылышком касаясь струн,

Чинят в сей арфе некий звон;

Лишь только слышен дикий стон,

Из сердца исходящий гор,

Предтеча верный сильной бури.

Другую большую поэму Боброва — «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» (1807) — обычно относят к его неудачам, но она привлекает исследователей масонства.

Противоположной линией стала «лёгкая поэзия», демонстративно лишённая пафоса, прозрачная по языку, мягкая по интонации, полностью обращённая к частному и притом отходящая от классицистской нормативности.

Юрий Нелединский-Мелецкий (1752–1829) либо оживляет традиционный, построенный на изящных банальностях жанр лирической песни формулами, рождёнными индивидуальным чувством («Чтоб счастлива была ты мною, а благодарна лишь судьбе»), либо с невиданной прежде смелостью использует фольклорные мотивы:

Выйду я на реченьку,

Погляжу на быструю —

Унеси мое ты горе,

Быстра реченька, с собой!

У Дмитрия Горчакова (1758–1824) лёгкая поэзия «не для печати» смыкается с умеренным вариантом барковианы (поэма «Соловей», являющаяся переложением новеллы Боккаччо) и традицией светской рифмованной «чепухи». Пушкин, между прочим, пытался приписать покойному уже Горчакову свою «Гавриилиаду» — кощунственную эротическую поэму, в которой действуют Дева Мария, архангел Гавриил, Бог и Сатана.

Михаил Муравьёв. Портрет кисти неизвестного художника. 1800-е годы{38}

Но вершиной этой линии было творчество Михаила Муравьёва (1757–1807). «Лёгкость» его поэзии — не в тоне или простоте, а в подходе к стиху и языку, в стремлении к благозвучности и изяществу, в отходе от больших метафизических и политических тем, сосредоточенности на частном. Как и на Боброва, на него влияла английская меланхолическая, «кладбищенская» поэзия — уже упоминавшиеся Юнг и Грей. Но Муравьёва увлекает не «темнота» Юнга и не его метафизические фантазии, а искусство выражения тонких чувств и впечатлений. Его «Ночь» (1776–1785) — произведение не менее новаторское, чем державинская ода на смерть Мещерского:

Не сходят ли уже с сих тонких