Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 6

4. Известно, что Пушкин весьма строго относился к издателям, вторгавшимся в его текст. Это буквально приводило его в бешенство. П. В. Анненков в качестве примера приводит историю с «Полярной звездой» (1824 г.). Поэт обнаружил в двух стихотворениях, напечатанных в этом журнале, редакторскую правку. Тогда он немедленно переправил тексты этих «пьес» в журнал «Литературные листки» со словами:

«Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде, от чего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди».

Последняя мысль (выделена мною курсивом и жирным шрифтом. — В.Р.) поразила Толстого, и он подчеркнул ее карандашом (с. 87). Она вполне в законченном виде могла бы претендовать на крылатое выражение. Но главное — она точно передавала позицию настоящего художника, для которого любой нюанс, любой оттенок содержательно значим. Толстой, как и Пушкин, беспощадно чиркал и зачеркивал во время творчества. У них образность и смыслы рождались в муках. Потому так порой неистово они защищали свои интересы перед издателями.

Так, в письме к Н. А. Некрасову, редактору «Современника», первому открывшему талант Толстого, автор повести «Детство» написал:

«1853 г. Сентября 17. Пятигорск.

Милостивый Государь, Николай Алексеевич.

Посылаю небольшую статью („Записки маркера“. — В.Р.) для напечатания в Вашем журнале. Я дорожу ею более, чем Детством и Набегом, поэтому в третий раз повторяю условие, которое я полагаю для напечатания — оставление ее в совершенно том виде, в котором она есть…» (59, 246).

5. Толстой отчеркнул карандашом целый массив текста (21 строку на 97 с.) в пушкинском письме к Н. И. Гнедичу:

[ «Недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно — так]

явны, что я долго не мог решиться ее напечатать. Простота плана близко подходит к бедности изобретения, описание нравов Черкесских не связано с происшествием и есть не иное что, как географическая статья, или отчет путешественника. Характер главного лица (а всего-то их двое) приличен более роману, нежели поэме, да и что за характер? Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в каких-то несчастиях, неизвестных читателю?

Его бездействие, его равнодушие к дикой жестокости Горцев и к прелестям Кавказской девы могут быть очень естественны, но что тут трогательного? Легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собой истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего Русского, мог быть любовником его избавительницы; мать, отец и братья её могли бы иметь каждый свою роль, свой характер — всем этим я пренебрег: во-первых, от лени; во-вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, как обе части поэмы были уже кончены, а сызнова начинать не имел я д у х а…. (разбивка и многоточие по тексту Анненкова. — В.Р.) Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня на счет Кавказского пленника, но, признаюсь, люблю его, сам не зная за что: в нем есть стихи моего сердца…» (I, 97).

Черкес. Рисунок А. С. Пушкина. 1820–1821

Как следует из текста письма, речь шла о художественных, с точки зрения поэта, недостатках поэмы «Кавказский пленник»: не удался «характер главного лица», неубедительны его переживания — «Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в каких-то несчастиях, неизвестных читателю?» Пушкин чувствовал и понимал, как можно было бы уйти от романтической однобокости героев, указывал на причины, почему он этого не сделал.

Но, думается, не столько «ситуация с недостатками» взволновала Толстого, сколько то удивительно трогательное признание Пушкина в финале письма, которое так понятно каждому человеку, познавшему родительское чувство:

«Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня на счет Кавказского ленника, но, признаюсь, люблю его, сам не зная за что: в нем есть стихи моего сердца…»

Толстому, особенно в молодости, тоже приходилось переживать творческие неудачи, и он так же, как и Пушкин, относился к своим произведениям по-отечески.

6. Читая «Материалы…» Анненкова, Толстой чаще всего обращался к текстам самого Пушкина. В них его поражала способность поэта сравнением или одной фразой выразить суть большой проблемы. Так, на стр. 111 Толстой подчеркнул карандашом сравнение Пушкина. Оно было достаточно образным и остроумным, но главное — точным по сути. Пушкин сравнил нападки романтиков нового поколения, к которым принадлежали В. Кюхельбекер, К. Рылеев, отчасти В. Одоевский, на романтизм В. А. Жуковского с «ребенком, кусающим грудь своей кормилицы потому только, что у него зубки прорезались».

7. Чуть ниже, на стр. 114, Толстой выделил карандашом еще одно меткое пушкинское выражение: «Вот глубина глупости!». Оно было сказано поэтом по поводу ходульности героев «Ивана Ивановича» (так у Пушкина) Раси́на, который, как утверждал Пушкин, «понятия не имел о создании трагического лица».

8. Известно, что П. В. Анненков не высоко ценил теоретические взгляды Пушкина на искусство. Толстой думал иначе. Приводя раздумья поэта о различии классического и романтического начал в литературах разных эпох, автор «Материалов» настаивал на

«малых способностях Пушкина к теоретическим тонкостям, что доказал он многими примерами и впоследствии. Чрезвычайно меткий в оценке всякого произведения, даже и своего собственного, он был чужд, по природе, той тяжелой работы мысли, какую требует отвлеченная теория искусства. Часто не хотел он доискиваться значения идеи, верность которой только чувствовал, и отрывочно бросал ее на бумагу в своих тетрадях».

Толстой, имевший склонность к теоретическим обобщениям (и не только в сфере эстетики), выразил свое несогласие с Анненковым знаком вопроса, который он поставил на полях страницы 112 возле цитируемых выше слов.

Кстати, надо заметить, что мысли Пушкина в плане «теоретической тонкости» были не так мелки, как это казалось его биографу. Теоретики литературы обращались к ним не однажды.

9. Внимание Толстого привлек выпад Пушкина против женщин-читательниц, которых могут пугать «звуки харчевня, острог…» На стр. 115 карандашом молодой Толстой подчеркнул, видимо, чем-то близкие ему слова:

«Впрочем, чего бояться читательниц? Их нет и не будет на Русской земле, да и жалеть не о чем».

Заметим, что для Пушкина эта мысль была сиюминутной и не отражала его истинного отношения к проблеме