Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури Страница 4

чувство собственника, отсутствие интуиции в отношении потребностей другого человека, склонность к мнительности, вспыльчивый характер, незрелость, психоригидность, черты эмоциональной восприимчивости. Также преобладает тоска от разлуки на фоне уязвимости психической экономики, последствия которой до сих пор скрывались за привязанностью к другому и подчинением ему. Они располагаются на границах, и защитные механизмы преобладают над подлинной организацией. Иными словами, если их равновесие неустойчиво и требует поддержания связи с другим человеком, их личностные характеристики редко вписываются в ясную психиатрическую картину, какой бы сильной ни была их уязвимость.

«Посмотрите, что она со мной сделала!»

Встречаясь с такими субъектами через несколько дней или месяцев после преступления, опытный специалист заранее знает: предстоит выслушать подробный, обстоятельный рассказ, где акцент будет сделан на всей цепочке событий: от знакомства и медового месяца до развития отношений, эмоциональных качелей, кризиса, развязки и заключения в тюрьму. Это реконструкция событий задним числом, где субъект неизменно предстает в роли жертвы.

Защитные механизмы эго активно работают над перераспределением воспоминаний, изгоняя и стирая самые невыносимые из них. Эти воспоминания непереносимы не только для самих рассказчиков, но и для тех, кому они пытаются их передать. В лучшем случае у таких субъектов остаются лишь обрывки воспоминаний, отдельные «стоп-кадры», связанные с моментом преступления. Они искренне удивляются, узнав, что нанесли жертве множество ударов ножом.

Нас призывают стать свидетелями их страданий, унижения и несправедливости судьбы, которая посмела разрушить их мир. Повествование о месяцах мучений может длиться бесконечно, постоянно заходя в тупик перед невозможностью восстановить момент преступления. Иногда кажется, что беседа может продолжаться часами, так и не дойдя до самого акта убийства. Порой приходится буквально «вытаскивать клещами» из этих мужчин и женщин рассказ об их преступлении.

Вне контекста описания своего поступка, субъект, совершивший преступление на почве страсти, говорит без остановки. «Посмотрите, сколько я выстрадал! Она солгала, предала наши клятвы и договоренности, втоптала меня в грязь, не пыталась понять. Поддалась влиянию подруг, семьи, своего психотерапевта… Обманула меня. Я простил, а она снова начала то же самое. Первой заговорила о расставании, потом передумала, у нас был новый медовый месяц. Но она опять не выполнила своих обязательств». И так далее, без единой попытки взглянуть на ситуацию с позиции другого человека, понять его потребности и стремления, не связанные с собственной персоной.

Этот пересказ убедительно отражает подлинность текущего сознательного опыта субъекта. Он искренне верит в свою версию событий, для него она единственно верная. Однако очевидно, что такой рассказ существенно упрощен, не учитывает сложности межличностных проблем и их бессознательного конфликтного измерения.

Ситуация не сводится к противостоянию влюбленного безумца и вероломной обманщицы. Причина кроется в существовании целого ряда поведенческих паттернов, не укладывающихся в роль жертвы, которую обстоятельства вынуждают стать орудием судьбы. Лишь в редких случаях психическая преднамеренность знаменует конец кризиса; обычно же он сохраняется до последнего момента. При переходе к уголовному преступлению триггером часто служит нечто незначительное, «толщиной с волос», как говорил Этьен де Грифф.

Изучение материалов следствия и свидетельских показаний обычно выявляет сведения, противоречащие слишком однозначной версии рассказчика, лишенной амбивалентности, двусмысленности и внутрипсихического конфликта. В ней отсутствует сознательное выражение ненависти, характерное лишь для параноиков и патологических ревнивцев.

Ключевая характеристика этих личностей – разрыв между их самопрезентацией и тем, какими они предстают в описаниях окружающих, чьи потребности они неизменно игнорируют. Это особенно заметно в клинической криминологии, особенно когда речь идет об обычных мужчинах и женщинах, совершающих варварские поступки. Они не являются неврастениками: они не способны психически перерабатывать и возвращать другому то, что составляет их основные конфликты.

Они не могут пройти путь от себя к другому человеку, от собственной точки зрения к точке зрения другого, поскольку не в состоянии смотреть на себя со стороны, выходя за пределы своей нарциссической позиции. Они привязаны к ней, словно пришвартованы или прикованы цепями, и одновременно приковывают к ней других. Себя они видят исключительно жертвами, без малейшей самокритики и способности понять другого, хотя бы минимально.

Речь идет не о шизофрениках, которые пусть и бредово, но все же пытаются объяснить свои отношения с другими людьми, и тем более не о психопатически неуравновешенных личностях, реагирующих вспышкой насилия на любовное разочарование. Это обычные мужчины и женщины, однако им не хватает важнейшего навыка – внутренней коммуникации, способности вступать в контакт с самими собой и своими собственными стремлениями.

Для полноценного понимания ситуации нам необходимы как последовательность их поступков, так и свидетельства близких людей. То, что эти субъекты рассказывают о себе и своих действиях, настолько бедно и стереотипно, настолько далеко от всего спектра их психической жизни, что мы просто обязаны учитывать точку зрения других. Описание, данное близкими, особенно ценно, поскольку сами эти субъекты не способны полноценно говорить о себе.

Давайте воздержимся от поспешного вывода о том, что они лгут, – это распространенное, но слишком упрощающее возражение. Они говорят правду, но только свою: как будто другой человек существует лишь на том месте, которое они ему предоставили, без собственной жизни, потребностей и индивидуальности. Не стоит путать истинность их нарциссических стремлений с правдой – тем сложным переплетением объективного и субъективного, что связывает субъекта, другого человека и весь мир.

До последнего момента, колеблясь между манипулированием жалостью к себе и бурными реакциями, они боролись с уничтожающим их расставанием и сохраняли надежду. Они скрывают предшествующее насилие («Она доводила меня до крайности…»), свою материальную преднамеренность («Я купил пистолет, чтобы покончить с собой…»), свои угрозы («Я говорил, что убью ее, но я об этом даже не думал, я слишком сильно ее любил»).

Слушая эту длинную мольбу, перемежающуюся эмоциональными всплесками, мы не можем представить себе жертву, какими бы качествами она ни обладала. Она была для субъекта всем, но созданный им образ запрещает воспринимать ее как что-то живое, человечное и сложное.

Суть не столько в том, что такие субъекты отводят себе прекрасные роли, сколько в том, что они демонстрируют особое психическое функционирование, которое на протяжении всех отношений мешало им воспринимать другого человека. Сама форма их рассказа красноречиво показывает, насколько жизненно важной для них была поддержка связи.

«Все было так хорошо!»

Попросим этих субъектов описать момент, когда их небо заволокло тяжелыми тучами. Почти всегда они ответят, что это произошло неожиданно, как гром с ясного неба: «Мы любили друг друга… все было так хорошо…» Отрицание того, что другой отдаляется, а также любого конфликта настолько велико, что его осознание воспринимается лишь как нечто жестокое, случившееся без каких-либо предвестников или