Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури Страница 3

непостоянными мужьями, как графиня де Тилли, облившая соперницу купоросом в том же году. Среди известных случаев – история Генриетты Кайо, защищавшей честь семьи в 1914 году, застрелившей Гастона Кальметта, главного редактора газеты Le Figaro[5]. Она не могла вынести мысли, что ее дочь узнает о ее связи с будущим мужем до свадьбы. Генриетта была оправдана, как и Ивонна Шевалье в 1951 году после убийства своего мужа. Став министром образования, тот оставил жену, предложив ей «вернуться в свое дерьмо»[6].

Даже сегодня унизительная фраза может стать толчком к переходу от отрицания к разрушительности. Она поражает нарциссическую цель и причиняет разрушения далеко за пределами самолюбия, взрывая остатки надежды и самоуважения. Любовница и убийца банкира Эдуарда Стерна в 2005 году утверждает, что пошла на преступление после его слов: «Миллион – для шлюхи это дороговато!»[7]

Мужчины-убийцы значительно превосходят по численности женщин, совершивших аналогичные преступления, однако именно женские случаи чаще попадают в криминальную хронику. Общественное внимание больше привлекают любовные протесты отвергнутых женщин, чем случаи «оскорбленной мужской чести», которые сегодня воспринимаются как проявление гротескного мачизма.

Хотя мужчин-убийц гораздо больше, их имена реже попадают в историю. Судебная практика изобилует примерами безымянных граждан, которые, столкнувшись с невыносимой ситуацией или зрелищем своего несчастья, убивают жену, ее любовника или обоих, не давая им даже времени прикрыться или воскликнуть: «О боже, это мой муж!» или «О боже, это ее муж!»

До 1975 года статья 324 Уголовного кодекса допускала оправдание убийства на месте преступления при условии совершения прелюбодеяния. Однако для так называемых «звезд несчастья», как их назвал Жан-Дени Бреден, наступил настоящий переворот. Они не только были оправданы, но и провозглашались орудием закона и морали, оскорбленной поведением жертвы. Общественность, включая присяжных и читателей прессы, должна была видеть в этом назидательный характер: любой достойный человек, столкнувшись с подобным предательством, не мог бы поступить иначе, если в нем сохранилось хоть немного чувства собственного достоинства.

В 1942 году психиатр и криминалист Этьен де Грифф опубликовал свою знаменитую работу «Любовь и преступления на ее почве»[8], представив менее романтичный портрет преступника страсти: «Опыт показывает, что самоубийства и убийства из-за любви не свидетельствуют о силе любви или качестве страсти, а связаны с серьезными личностными дефектами преступника». Он даже назвал их «бедолагами», осуждая разрыв между общепринятым образом и клинической реальностью. Используя такую резкую формулировку, де Грифф явно дистанцировался от снисходительного отношения других исследователей. Преступники страсти сами ссылаются на страсть, но реальность, как известно, совершенно иная.

Переходя к современным случаям преступлений страсти, как мы можем их понять в свете судебных наблюдений и терапевтического опыта? Можно ли применить выводы де Гриффа о «серьезном недостатке»? Относится ли он к личностным характеристикам? От почти исключительной нарциссической ориентации к отрицанию инаковости? В неспособности воспринимать потребности другого человека? Какова пропорция любви к себе и любви к другому? Не является ли этот недостаток следствием неспособности принять процесс скорби, поскольку в данный момент «непогрешимое» существо сталкивается с разлукой, возрождающей чувство покинутости и связанные с этим страдания? Не делает ли их хрупкость, скрытая за мужественной внешностью, «безжалостными» в двойном смысле?

Ответы на эти вопросы можно получить только через клинический подход, охватывающий все аспекты углубленного исследования. Ничто не заменит тщательного анализа экспертизы или детального описания терапевтической работы, стремящейся раскрыть тонкости преступного процесса.

В каждую эпоху появляются стереотипные формулы, которые призваны объяснить все и вся. В своей книге я не даю детального разбора каждого термина, а лишь отмечаю постоянное искушение использовать магические формулы для объяснения сложных явлений. Эти формулы меняются с течением времени и сменой режимов, но сохраняют свою функцию создания иллюзий.

Например, уже недостаточно противопоставлять «полную любовную близость» и «самопожертвование» отношениям, предшествующим генитальным и эгоизму, как это было принято в эпоху строгих ритуалов. Недостаточно разделять «нарциссическое либидо» и «объектное либидо», «нарциссический выбор объекта» и «обоснованный выбор объекта» – такой подход быстро приводит к тупику. Нельзя ограничиваться только концепцией поруганной чести: преступления на почве любви – это не только преступления на почве самолюбия. Ни обычная ревность, ни насилие сами по себе не являются определяющими факторами.

Любой клинический подход сталкивается с этим противоречием: необходимо избегать готовых объяснений, но у совершивших преступление на почве страсти есть достаточно характерных черт, позволяющих уловить их общие особенности. Любой, кто сталкивался с такими преступниками во время экспертизы или работы с ними в тюрьме, знает, какое сильное впечатление производит их склонность использовать одни и те же образы, оправдания и формулировки. Именно поэтому я счел необходимым в каждом разделе сосредоточиться на одной из часто встречающихся фраз: «Посмотрите, что она со мной сделала! Все было так хорошо! Она была для меня всем! Она была такой хрупкой! Как будто умер я сам».

Не отрицая их причастности к некоторым преступлениям на почве страсти, я исключу две группы, поскольку они обладают специфическими характеристиками. Во-первых, область паранойи характера или паранойи с бредовым состоянием. У большинства убийц по мотивам страсти мы обнаруживаем либо психоригидность[9], либо восприимчивость, либо особую проективность – склонность приписывать другим людям или ситуациям свою версию происходящего. Но нет подлинной параноидальной конструкции или способности к устойчивой самоорганизации в ненависти. Преступления на почве страсти не являются преступлениями на почве сознательной ненависти, какими бы жестокими они ни были.

Во-вторых, область патологической ревности, которая может быть определяющим фактором в убийстве супруга или соперника. На самом деле в наши дни патологическая ревность встречается гораздо реже, чем принято считать при анализе этих преступлений. Исследования показывают, что мужчины чаще ссылаются на ссоры или разрыв отношений, чем на ревность или неверность. Конечно, ревность является частью пережитой драмы, но с изменением моральных норм мы готовы мириться с предполагаемой или существующей неверностью. Требования к чести смягчаются, если другой человек продолжает поддерживать его нарциссическую функцию или сохраняется иллюзия преемственности.

Также я не буду упоминать о третьем факторе – тех, кто совершает самоубийство после преступления. Когда самоубийца выживает, он часто получает снисхождение, пропорциональное серьезности его саморазрушительного поступка, как будто представляя доказательство силы или реальности своего отчаяния.

Те, о ком я собираюсь рассказать, – индивидуумы, совершившие преступления на почве страсти, – представляют собой большое разнообразие. Ревность в любви здесь не играет решающей роли. Драма разворачивается между двумя персонажами вокруг факта, что кто-то кого-то оставляет, независимо от того третьего, что незримо присутствует за кулисами. Здесь чередуются муки отверженности, то есть абсолютного страдания («Если ты тоже оставишь меня…»), с требованиями любви под угрозой («Ты не имеешь права»).

У них обнаруживаются, в зависимости от степени тяжести, эгоизм,