Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова Страница 30

Действительно, всё в их руках, но все от них отступились и они одиноки ужасно. Власти они не удержат, в городе паника. <…> Опять не исполнится надежда простых, милых, молодых солдатских и рабочих лиц (27 октября 1917 г.);

Солдаты идут с музыкой, мальчишки ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот (4 декабря 1917 г.)[268].

Однако в начале 1918 года в дневнике появляются иные настроения, а пессимизм автора нарастает к каждой следующей записи:

Господи, год тому назад было как-то более блестяще (10 марта 1918 г.);

Ах, как надоело и недостаток муки, и то, что электричество гасят, и все дорого. Ужасно. Уж эта «арена истории»!! (6 июня 1918 г.);

Впечатление все такое же мерзкое: холерные могилы, дороговизна, лень, мобилизации и это подлое убийство – все соединяется в такой букет, что только зажимай нос. Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет. И никакой никогда всеобщей социальной революции не будет. Наш пример всем будет вроде рвотного (20 июля 1918 г.);

Какая гадость и издевательство запрещение продажи продуктов, которых сами не умеют и не хотят запасать. Эти баржи с заложниками, которых не то потопили, не то отвезли неизвестно куда, эти мобилизации, морение голодом, и позорное примазывание всех людей искусства (6 августа 1918 г.)[269].

31 декабря 1918 года Кузмин, подводя в дневнике итоги ушедшего года, завершит свою запись следующими словами: «Какой-то будет год? Прошлый довольно проклятый. Он не забудется и не простится». Очевидно, что в восприятии Кузминым революции как гуманистического проекта после октября 1917 года произошел перелом – как произошел он в те годы в сознании многих деятелей искусства и жителей бывшей империи. В настоящей главе мы попытаемся на основании немногочисленных художественных текстов, а также дневниковых записей реконструировать положение Кузмина после октября 1917-го и в первые пореволюционные годы и попытаться представить, перед каким выбором оказался писатель и как он распорядился временем перемен. Для понимания полной картины положения Кузмина в пространстве революционной культуры и идейных поисков нужно сделать шаг назад – в апрель 1917 года.

«Враждебное море» и конец иллюзий

Большое стихотворение «Враждебное море», снабженное авторским жанровым определением «ода», впервые было опубликовано в сборнике «Тринадцать поэтов», вышедшем во второй половине 1917 года. Сборник появился на волне милитаристского подъема, связанного с февральскими событиями, и объединил стихи Г. Адамовича, А. Ахматовой, Н. Гумилева, М. Зенкевича, Г. Иванова, Р. Ивнева, Кузмина, В. Курдюмова, М. Лозинского, О. Мандельштама, М. Струве, М. Цветаевой и В. Шилейко. Единой платформы у сборника не было, что подчеркивало его нарочито беспрограммное название. Пояснение прагматики выхода книги – «Отклики поэтов на войну и революцию» – было напечатано не на самой обложке, а на издательской манжетке. Впоследствии кузминская ода была перепечатана в составе заключительного раздела сборника «Вожатый» (1918), где обрела посвящение (В. В. Маяковскому) и точную датировку (апрель 1917).

Необычный для Кузмина текст и неожиданное посвящение привлекли внимание исследователей – на сегодняшний день «Враждебное море» можно считать одним из наиболее изученных стихотворений автора. На особое положение оды в творчестве Кузмина впервые обратил внимание В. Марков, отметив, что «…поэма – водораздел для поэта. Она как бы символизирует появление нового, „трудного“ Кузмина»[270]. Марков и Дж. Малмстад выделили основные мифологические и исторические сюжеты оды[271]; эту работу продолжил Н. Богомолов, опубликовавший сохранившийся план стихотворения[272], а также вписавший его в контекст творчества Кузмина 1917 года, показав взаимодействие в нем политических и эротических мотивов[273]. Как образец гностической темы «Враждебное море» было рассмотрено Л. Г. Пановой; ею также были предприняты попытки очертить сюжет стихотворения и выявить источники, которыми мог пользоваться Кузмин при его создании[274].

Печатная датировка стихотворения подтверждается авторским списком произведений за 1917 год[275]. Как мы писали ранее, вовлеченность Кузмина в пореволюционное культурное строительство в этот период приобрела очевидно «левую» окраску. Следствием этих событий стало появление «революционных стихотворений» в апреле – мае 1917 года. По времени написания «Враждебное море» примыкает к этим текстам, однако тематически отличается от них видимым отсутствием революционной темы и более радикальным и более новаторским для Кузмина языком. Если стихотворения весны 1917 года осторожно вводили разумную долю «футуризма» в целом узнаваемую поэтику Кузмина, то «Враждебное море» было написано будто без оглядки на предыдущее творчество.

На первый план в тексте «Враждебного моря» выходят архаизированные, усложненные синтаксис и лексика, сочетание множества мифологических и исторических образов и сюжетов. Особенно это заметно на контрасте с предыдущей лирикой Кузмина. В «Александрийских песнях» ушедшая эпоха была воссоздана при помощи, говоря словами Гумилева, «намеренно изящных прозаизмов», таких как «…люди видят чаек над морем / и женщин на плоских крышах, / люди видят воинов в латах / и на площади продавцов с пирожками» («Любовь»). Все это приближало древность к читателю, стирая границу между эпохами. Во «Враждебном море» Кузминым был выбран иной принцип: максимального удаления от читателя, деавтоматизации его восприятия. Синтаксис оды демонстративно архаизирован и в отдельных местах имитирует строки гекзаметра (например: «ты движенья на дне бесцельного вод жива!») и древней поэзии в целом, в том числе посредством развернутых сравнений («И тяжелая от мяса фантазия медленно, как пищеварение, грезит о вечной народов битве», «ненавистная, как древняя совесть, дикая повесть» и др.). Больший эффект неожиданности придает вкрапление лексики, контрастирующей с мифологическими и историческими сюжетами («Проклятье героям, / изобретшим для мяса и самок / первый под солнцем бой!»). На фонетическом уровне оду характеризует обилие аллитераций, не только подражающих гулу и рокоту моря, но и создающих впечатление грубой, агрессивной речи:

Горгона, Горгона, смерти дева;

Корабельщики-братья, взроем

хмурое брюхо,

где урчит прибой и отбой!

Неожиданной стала метрическая организация оды. На фоне абсолютно преобладавшего у Кузмина к этому времени четырех- и пятистопного ямба и более «плавного» верлибра «Александрийских песен»[276] ода написана акцентным стихом с нерегулярной рифмовкой, который кажется еще более неурегулированным за счет разносложности и подвижной рифмы, что еще больше усложняет ее восприятие. В совокупности перечисленные особенности позволяют утверждать, что «Враждебное море» – экстраординарный, переломный текст, в основу которого положены ранее не использованные автором приемы.

Истоки новой поэтики отчасти связаны с жанровой принадлежностью текста: Кузмин называет свое произведение одой. Это не только первая, но и единственная ода в его творчестве: несмотря на