Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова Страница 29

Оттуда несется глухо,

ветра глуше:

– Корабельщики-братья, взроем

хмурое брюхо,

где урчит прибой и отбой!

Кружок «марсельских матросов» выступил жизненной проекцией «братства» – тесно связанных друг с другом мужчин, своими узами и своим творчеством противостоящих бурному времени. Актуализируя эти смыслы, Кузмин планировал выпустить оду в издательстве «Марсельских матросов» отдельной книгой[261].

Однако влияние Кузмина на литературную молодежь было велико и до начала 1917 года (достаточно вспомнить племянника поэта С. А. Ауслендера, а также Г. В. Иванова, А. Э. Беленсона и др.). Даже с некоторыми «матросами» Кузмин был знаком и ранее – например, с Бамдасом и Курдюмовым. Тем не менее попыток создать собственную группу в период расцвета своей славы – на рубеже 1900–1910-х годов – Кузмин не предпринимал. Представляется, что его влияние до середины 1910-х было пассивным: принимая свой статус авторитета и очевидно тяготея к нему, Кузмин не стремился распространить его на целую группу. В 1917 году появились причины, заставившие его пересмотреть такое отношение.

Как мы отметили выше, «матросы» ориентировались на определенный период творчества своего «капитана», 1900-е – начало 1910-х годов. Лирику этого времени Деген назвал в своей обзорной статье-мемуаре самым значительным из достижений поэта:

Кузмин заговорил на таком простом языке, о таких интимных, милых и близких сердцу всякого предметах и так скромно, что слова его были приняты сразу и бесповоротно, не вызвав протестов и негодований. Манера же, с какой он произносил эти слова, манера его письма была настолько проста и сдержанна, что могла показаться, после прежних фокусов над словом и формой, самой безобидной[262].

Такая оценка, прозвучавшая в 1918 году, примечательна. Она возвращает нас к ранней репутации поэта как певца «мелочей прелестных и воздушных». Как мы писали выше, этот образ лег в основу ядра репутации Кузмина, и в самом факте его воспроизведения нет ничего удивительного. Однако выше мы упоминали, что в 1917–1918 годах прежняя репутация Кузмина вновь стала актуальна, но уже как инструмент критики: его стихотворные посвящения революции, вступающие в противоречие со сформированным десятилетием ранее образом, были встречены ехидными рецензиями. В апреле 1917 года – в месяц, когда начались собрания «матросов», – в «Журнале журналов» вышла первая прицельная критика – фельетон, в котором Кузмин осуждался за то, что «пачкает… нечистыми прикосновениями» слово «революция»[263]. Обидный для самолюбия Кузмина фельетон появился в следующем номере этого же издания[264], и еще один – в начале лета[265]. Подчеркивая положительные стороны кузминской репутации, продуцируя узнаваемые темы и поэтику, «марсельские матросы» (при прямом посредничестве Кузмина) совершали своего рода противодействие участившейся критике, объявляя литературному миру о том, что порицаемая поэтика и осмеиваемый образ их «капитана» все еще имеют консолидирующий потенциал и привлекательны для молодых поэтов.

Осенью 1907 года в жизни Кузмина сложилась похожая ситуация: летом того года на страницах периодики развернулась массированная кампания против выхода «Крыльев». Критики порицали Кузмина за безнравственность, разврат и негативное влияние на молодежь. В октябре Кузмин, уже пестующий мысль об организации общества, собирает «кружок гимназистов»[266]. Двукратное повторение ситуации – в 1907 и 1917 годах – показывает, что Кузмин понимал репутационный вес, придаваемый наличием круга молодых последователей и почитателей. Кружок подражателей также закреплял творческие достижения Кузмина предшествующего периода: обозначив свое положение в литературе, писатель мог двигаться дальше, развивая иную творческую манеру, – что он и делает в 1917 году, осваивая авангардную поэтику. Все это позволяет нам сделать еще одно наблюдение над функционированием ядра репутации Кузмина: закрепленная в культуре модель восприятия способна активизироваться в кризисные периоды, «подновляя» репутацию автора.

Наконец, участие Кузмина в группе «матросов» могло быть стимулировано пореволюционной работой различных организаций, в которой писатель принял деятельное участие (см. его участие в Союзе деятелей искусств, группе «Искусство. Революция» и др.). Возможно, в пику союзам и куриям с их официальной, иерархичной структурой Кузмин хотел показать, что жизнеспособной может быть и другая модель писательской кооперации: кружок «любящих и ценящих друг друга людей».

Итак, в кризисный момент для своей репутации Кузмин решил использовать уже однажды опробованные и понятные для него ходы (образование кружка, выход альманаха). Однако неудивительно, что в пореволюционной атмосфере эти стратегии не сработали: эпоха не располагала к долгоиграющим проектам, репутация Кузмина была скомпрометирована его гомоэротическими пристрастиями, а выбранный круг «матросов» оказался слишком вторичен и был не способен создать полноценное литературное движение, просуществовав всего несколько месяцев. Вместе с тем именно весной 1917 года происходит зарождение той модели литературного сообщества, которой Кузмин будет следовать до конца своих дней и которая сыграет большую роль в становлении его репутации и славы[267]. Кузмин действительно «поматросил и бросил» – однако сделал это не зря.

* * *

К осени 1917 года Кузмин подошел с не слишком радостными итогами: ни один из его больших проектов не удался. Вышедшие до революции книги рассказов и сборник стихов «Глиняные голубки» не собрали сколько-нибудь значимой прессы; попытки обновить репутацию и вернуться к образу мэтра закончились крахом. Сама по себе нелегкая задача, стоявшая перед Кузминым как перед писателем и публичным деятелем искусства, осложнялась тем, что ему нужно было определиться и с отношением к происходящему в стране – понять, как существовать в новом мире. Ему было всего 45 лет, и у него были все шансы занять заметное место в пореволюционной действительности.

Глава 2. Пространство выбора (1917–1921)

В отсутствие документальных свидетельств, относящихся к жизни Кузмина большей части 1917 года, для реконструкции общественной и эстетической позиции писателя остается одно – обращаться к его художественным текстам тех лет. Революционный год был отмечен для писателя творческим подъемом: было написано более тридцати стихотворений, пять рассказов, семь пьес и несколько музыкальных произведений. Об энтузиазме Кузмина в дни февральских событий свидетельствуют рассмотренные выше «революционные» стихи, вхождение в пореволюционные организации интеллигенции и создание группы «Марсельские матросы». Гораздо сложнее выделить тот момент, когда энтузиазм Кузмина сменился на противоположные чувства – страх, усталость от войны, напряженное ожидание перемен. О том, что отношение Кузмина к революции поменялось, свидетельствует целый ряд фактов. Дневниковые записи конца 1917 года проникнуты надеждой на большевиков и их преобразования – причем не только в политической, но и в духовной сфере:

Чудеса свершаются. Все занято большевиками. Едва ли они удержатся, но благословенны. Конечно, большинство людей – проклятые паники, звери и сволочи. Боятся мира, трепещут за кошельк<и> и готовы их защищать до последней капли чужой крови (26 октября 1917 г.);