«Жизнь – счастливая сорочка». Памяти Михаила Генделева - Елена Генделева-Курилова Страница 25

И глядя сейчас на Генделева, я беру телефонную трубку и говорю, что решительно рекомендую: есть совершенно элитный поэт, у которого сборники выходили только за границей, которого глубоко ценит литературная общественность Москвы, и начинаю перечислять имена всех на свете, начиная с Андрея Вознесенского: Владимира Сорокина, Андрея Макаревича, Александра Кабакова и так далее.

– Кстати, Михаил Самуэльевич сейчас сидит рядом со мной, ему будет приятно, если вы скажете ему это сами. – И даю Генделеву трубку.

Генделев слушает, и выражение на его лице приближается к оргазму. Потому что Борис Пастернак приглашает заходить завтра, извиняется, что до сих пор ему не позвонил, и вообще ценит крайне, крайне высоко, книгу издадут за три месяца.

И в результате через полгода выходит очень красивый и толстый сборник. Он такой квадратный, он такой зеленый, он в таком каком-то бархатистом, но твердом переплете с золотым тиснением на такой белой бумаге. И там на пятистах пятидесяти страницах все лучшее, что Генделев за всю жизнь написал. Полное избранное. И называется: «Неполное собрание сочинений».

Пир гремел в несколько смен. Генделев надписывал стопы книг. Самыми любовными словами. Почерк у него был еще хуже, чем у меня. Но у меня он угловатый, а у него какими-то такими размашистыми кругами. Такой почерк чаще всего у врачей с годами вырабатывается, когда им приходится много заполнять историй болезни.

Он сделался светским человеком. Посещал выставки и вручение разнообразных премий. Мгновенно оказывался со всеми на короткой ноге.

И с годами очень полюбил одеваться. Может, он это всегда любил, но возможностей не было. Так украшают себя маленькие некрасивые люди, отлично знающие неказистость своей внешности, над ней посмеивающиеся, ее обыгрывающие – и при ней отлично живущие. «Какой я страшненький», – говорил он зеркалу: но был чрезвычайно выразителен и привлекателен в своем нетипичном едком обаянии, черт возьми!

Он шил не очень дорого, не у самых дорогих в Москве портных (на это у него просто денег не было) какие-то эксклюзивные изысканные костюмы. Носил кремовые шелковые сорочки. Обожал галстуки-бабочки. Леня Ярмольник однажды принес ему в подарок две коробки, два планшета бабочек. Один планшет – дюжина разноцветных шелковых галстуков-бабочек, а второй – энтомологический аналог – коллекция из дюжины реальных красивых бабочек, которые в планшете точно такой же формы и размера сидели на булавках. Это выглядело необыкновенно художественно.

А шляпы! У него была коллекция котелков. Котелков там было штук десять. Вот он иногда на нас на всех надевал котелки, устраивал из нас какую-то композицию, и эта композиция осталась на фотографии, где Аксенов, Макаревич, Соловьев, я и еще группа заговорщиков выглядим словно партия РСДРП(б) на дагерротипе в 1903 году. Подпольная сходка со спиртным.

Однажды Макаревич купил какой-то суперстильный костюм, баснословно дорогую сорочку и, слегка посмеиваясь над собой, заметил: «Я одет, как Генделев!»

Все чаще он уезжал на несколько месяцев в Израиль, латать здоровье. Его приводили в порядок, накачивали гормонами, прокачивали и кровь, и лимфу, оперировали. Он возвращался почти новенький и начинал опять бесчинствовать.

Это ему в огромной мере принадлежит заслуга устройства так называемого «Аксенов-феста». Впервые это произошло в 2007 году. Нашему главному достоянию Аксенову исполнилось 75 лет. А поскольку тогдашний мэр Казани был не просто другом – он был с юных лет поклонником и фанатом Макаревича, а Макаревич был другом Аксенова и другом Генделева же, который был просто лучший друг всех, то возникла идея: в Казани (в конце концов, Аксенов родом из Казани – это украшение Казани) устроить там ему юбилей. А поскольку всё это очень трудно утрясти, трудно организовать, трудно совместить – смета, места, приемы и так далее – именно Генделев, который уже пыхтел и задыхался каждые 100 метров, брал организационную увязку на себя.

Его последний поэтический вечер стал последним, который посетил Андрей Вознесенский. Два больных, с трудом передвигавшихся человека забыли о болячках.

– Андрюшенька, спасибо, что пришел, – обнял его Генделев.

– Мишенька, гениальные стихи… – тихо сказал Вознесенский.

И этот поганец, в смысле Генделев, суя в ноздри раздвоенный шланг кислородной колонки, в рот иногда норовил ткнуть сигаретку на затяжку.

Его старшая дочь вышла замуж, и примерно в то же время родилась младшая – от «младшей жены», статной красавицы блондинки моложе его на какую-то четверть века. К младенцу наняли няню – и более ни в чем жизнь дома не изменилась. Такое ощущение, что няню больше заняли по кухне для гостей, чем хлопотами по ребенку.

Здоровье, которое восемь месяцев копилось в Иерусалиме, спускалось за четыре месяца осенне-зимнего московского разгула. Нельзя же любить друзей, и при этом не выпить и не закусить.

В израильском госпитале ему пересадили легкое. Оперировали успешно, но ресурс организма был исчерпан.

Он лежит на кладбище Гиват Шауль, на горе над Иерусалимом.

На его поминках через 30 дней была масса народа. Мансарда была забита. Прилетели из разных стран. Народ не помещался. Только там можно было увидеть, как бомж пьет коньяк из одного стакана с Березовским, потому что посуды не хватает.

Он был Поэт и жил как Поэт. Сказать о ком другом это было бы банальностью, а вот о нем – правда. Редкий случай. Вот был некий центр литературной жизни, литературного притяжения, московского литературного слоя – что было так характерно для XIX века, потом для двадцатых-тридцатых годов века XX. А сейчас этого больше нету вообще. Он был последний из могикан.

И веселый, даже когда злой. Необыкновенной витальности человек. Когда мы собираемся его помянуть, что-то никакой скорби не получается, одни хорошие воспоминания и хорошее настроение. Его здесь нет, а все его настроение осталось здесь. И пьем мы за него, чокаясь как за живого.

И даже если я погиб

от всей любви невыносимой

из пасти бьет еще язык

сухой как спирта пламень синий

и если я погиб погиб

погиб еще достанет силы

привстать на голос над Россией

на мостик вороной дуги

что я еще смогу посметь

еще закинуться из крыльев

чтобы бессмертие и смерть

по обе стороны раскрылись

а две последние слезы

я положу

на дне

вокзала

и синим пламенем язык

еще я высуну

как жало

Из цикла «Привокзальные стансы», глава IX

Лев Меламид

Мишка, пельмени и черный ворон

Первая половина 80-х годов выдалась тяжелой в моей жизни – война, развод, безденежье. В «русском» гетто иерусалимского, как сегодня говорят – спального, квартала Неве-Яаков царило уныние. Многие из творческой элиты, приехавшей в 70-е, перебирались в центр страны – Тель-Авив и окрестности. И именно тогда я сдружился с Генделевым, с которым познакомился в первые дни его приезда в Израиль (в конце семидесятых). Он тоже прошел боями через Ливан (в 82-м), тоже разводился, а уж о безденежье и говорить нечего. Только Мишка с его невероятным чувством юмора и неиссякаемым оптимизмом был, в отличие от меня, полон творческих идей. И тогда он читал мне первому, сочиненное ночью: «Смерть и бессмертие два близнеца / эта усмешка второго лица / так же / придурковата / и у сестры и у брата». А уже поздно вечером, после разговора о жизни, женском коварстве, кулинарии и выпитой бутылки только-только появившейся в израильских магазинах местной водки «Голд» (тогда совсем неплохой) мы ходили по неве-яаковским улицам и орали «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой!». Мы будили жителей этого спального района и слышали из окон возмущенные ивритоязычные крики, но иногда нам и подпевали на русском.

Кстати, о кулинарии. Кулинария была Мишкиным коньком. Говоря о ней, он входил в экстаз