Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - Борис Вадимович Соколов Страница 16

на следствии тоже назвал его своим другом и это стало известно Сталину то повышалась вероятность того, что Иосиф Виссарионович прямо может спросить Пастернака о крамольных мандельштамовских стихах. Из всех мемуаристов только Исайя Берлин отмечает, что такой вопрос был Сталиным задан, и поэт уклонился от прямого ответа, заявив, что это неважно, присутствовал он или отсутствовал при чтении Мандельштамом антисталинских стихов, а главное, что сейчас ему выпало счастье беседовать с самим Сталиным. Другие мемуаристы относят слова Сталина и ответ Пастернака лишь к оценке Мандельштама как поэта. Скорее всего, прямой вопрос о «кремлевском горце» так и не был задан, а в беседе с Берлином Борис Леонидович, возможно, невольно включил в рассказ свои опасения насчет каверзного вопроса таким образом, что англичанин понял, что опасный вопрос был все-таки задан. Но такой вопрос со стороны Сталина выглядит маловероятным. Если бы он был задан, поэт вряд ли благополучно дожил бы до смерти вождя. Не такой был человек Иосиф Виссарионович, чтобы позволять увиливать от ответа на прямо поставленные им вопросы. Он наверняка повторил бы вопрос, и Пастернак, который не знал, заложил его Мандельштам или нет, мог побояться соврать и признался бы. А последствия такого признания могли быть непредсказуемыми и самыми печальными для Пастернака. Однако Мандельштам не включил Пастернака в список тех, кому он читал стихи о «кремлевском горце». Возможно, Сталин не исключал, что Пастернак все-таки знаком с этим стихотворением, но не захотел ставить его в безвыходное положение и не задал рокового вопроса. Думал, что Пастернак еще пригодится. Тем более что из разговора с поэтом Сталин понял, что какой-то духовной связи с Мандельштамом у Бориса Леонидовича действительно нет, а сам он - человек робкий и на выходки, вроде мандельштамовской, не способен. В итоге в результате ходатайств Бухарина и Пастернака Мандельштама сгноили в лагере только в 38-м, а не в 34-м, пока что ограничившись ссылкой. Из Воронежа Мандельштам в апреле 1936 года писал Пастернаку, просил приехать, если можно, поскольку «это самое большое и единственно важное, что Вы для меня можете сделать». Но Борис Леонидович тогда был едва ли не в худшем душевном состоянии, чем Мандельштам, страдая психическим расстройством, бессонницей, и в Воронеж ехать никак не мог. Но деньги опальному поэту посылал. Он вообще всем стремился помочь. Здесь не было никакого политического жеста.

Пастернаку еще довелось ходатайствовать перед Сталиным за других узников. И написать Сталину два развернутых письма, на которые так и не последовало ответа. Пастернак все ждал вызова в Кремль, чтобы поговорить о философских вопросах. Может быть, он наивно верил, что сможет открыть сталинское сердце добру. Но вызова не последовало.

Первое большое письмо появилось через полтора года после разговора о Мандельштаме. В автобиографическом очерке «Люди и положения», написанном в 1956 году, вскоре после «секретного доклада» Хрущева о Сталине на XX съезде партии, Пастернак процитировал Сталина: «Были две знаменитых фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре съезда писателей».

Такое письмо действительно было отправлено Пастернаком Сталину в декабре 1935 года. Пастернак писал в связи с освобождением в октябре после его с Ахматовой обращений к Сталину мужа и сына Анны Андреевны:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! Меня мучает, что я не последовал тогда своему первому желанию и не поблагодарил Вас за чудное молниеносное освобождение родных Ахматовой, но я постеснялся побеспокоить Вас вторично и решил затаить про себя это чувство горячей признательности Вам, уверенный в том, что все равно неведомым образом оно как-нибудь до Вас дойдет.

И еще тяжелое чувство. Я сначала написал Вам по-своему, с отступлениями и многословно, повинуясь чему-то тайному, что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам. Но мне посоветовали сократить и упростить письмо, и я остался с ужасным чувством, будто послал Вам что-то не свое, чужое.

Я давно мечтал поднести Вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но все это так бездарно, что мечте, видно, никогда не осуществиться. Или тут быть смелее и, недолго раздумывая, последовать первому побуждению? «Грузинские лирики» - работа слабая и несамостоятельная, честь и заслуга всецело принадлежит самим авторам, в значительной части замечательным поэтам. В передаче Важа Пшавелы я сознательно уклонялся от верности форме подлинника по соображениям, которыми не смею Вас утомлять, для того, чтобы тем свободнее передать бездонный и громоподобный по красоте и мысли дух оригинала.

В заключение горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам, я люблю его и написал об этом целую книгу. Но и косвенно Ваши строки о нем отозвались на мне спасительно. Последнее время меня под влиянием Запада страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни. Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам

Б. Пастернак».

Известные слова Сталина из резолюции на письме Лили Брик о Маяковском как «лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи» избавляли Пастернака от бремени звания «первого советского поэта», каковым его провозгласил Бухарин на съезде писателей. Останься он в этом звании, и, скорее всего, потонул бы вместе с Бухариным в 37-м. Но судьба хранила Пастернака, которому еще предстояло воплотить в жизнь свой главный замысел.

Возможно, в то время Пастернак даже в чем-то восторгался Сталиным как сильной личностью, способной на благодеяния. Если верить дневниковой записи Корнея Чуковского от 22 апреля 1936 года, порой Борис Леонидович даже впадал в экстаз при виде вождя: «Вчера на съезде (Пятый съезд ВЛКСМ) сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое (портрет вполне точен и безусловно зловещ - что ужаснее этой вкрадчивой