Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков Страница 15

пространстве темной комнаты. Ведь электрического освещения у нас не было вплоть до 1947 года, пока не была введена в строй Марьинская ГЭС с двумя агрегатами мощностью по 100 кВт. Строили станцию всей станицей по обязательному сталинскому плану преобразования природы. Каждой семье был определен объем работ. За выполнение установленной нормы выдавали несколько килограммов жмыха. Можно сказать, что первая «лампочка Ильича» вспыхнула в жилищах Марьинской благодаря бескорыстному труду всех станичников без исключения, в том числе женщин и детей.

А первый маленький радиоприемник «Рекорд» Бердского радиозавода появился у нас только в 1952 году.

Зимой в нашей комнате стоял невыносимый холод. Для замера температуры я пользовался, невесть откуда взявшимся, стеклянным трансформаторным термометром. Чтобы согреть немного воздух в комнате, я перед сном сжигал в печке охапку соломы. Потом быстро раздевался, надевал шапку и нырял под одеяло, навалив поверх него все, что попадалось под руку. Постель была холодной и влажной, поэтому засыпал я с большим трудом. Утром, прежде чем встать, я высовывал из-под одеяла термометр и мерил в хате температуру. Если зимой она была выше нуля — это уже хорошо, но порой температура опускалась до 2–3 градусов мороза. Питьевая вода в ведре покрывалась льдом. Вылезать из своей берлоги не хотелось. А надо было идти в школу.

Завтракал я чем бог послал. Чая и сахара не было. Иногда мама доставала ячменный кофе с цикорием. Мы его варили с молоком в кастрюле — сразу по 2–3 литра. Правда, горячий кофе я пил только при маме, а если ее не было, довольствовался холодным, заедая куском завалявшегося чурека. Другим напитком, заменявшим нам суп, был калмыцкий чай. Настоящий плиточный калмыцкий чай начали продавать в 1950-е годы, а до этого мы делали его сами из цветков иван-чая, которые собирали на речке. Мы заваривали сушеные лепестки, добавляли молоко и соль. Мама любила этот напиток. Вкус калмыцкого чая всегда возвращает меня во времена далекого детства.

Педагогическая наука, говоря о воспитании нормального человека, утверждает, что ребенку в детстве необходима «прививка» идеализма, и тогда неизбежные во взрослости житейская трезвость, самоанализ, нигилизм примут у него здоровые формы. В моем же детстве идеализма как раз и не хватало. Суровые реалии испытывали меня на прочность, и не было в них места ни ласке, ни простому человеческому состраданию. От нечеловеческих условий я «уходил» в себя, чурался людей, превращался в волчонка в полном смысле этого слова. На мир я тогда глядел не глазами — темными озерами невыплаканных, не показанных миру слез. Ни в одной исповеди не выскажешь всех болей и страданий, перенесенных мной в самые невинные детские годы.

Несмотря на малолетний возраст, я всегда требовал подобающего отношения к себе со стороны взрослых. Один показательный случай произошел вскоре после оккупации. В нашей станице был клуб, электричество в который подавалось от переносного движка. Я всегда крутился там, где тарахтело, помогал киномеханику. Как-то раз (не помню, по какой причине) Николай Федорович не пустил меня в кино. «Ну, ладно, — подумал я. — Посмотрим, чья возьмет». А тогда у киномехаников самым большим дефицитом считалась обычная электрическая лампочка. Я выждал пару суток и в одну из ясных ночей через окно забрался в клуб. В зале на проводе, протянутом из кинобудки, висел керамический патрон «Голиаф» с лампочкой мощностью примерно 150 ватт. Я обрезал провод — и был таков. На следующий день прихожу, как ни в чем не бывало, к киномеханику, а тот бурчит: «Какой черт здесь побывал!» Неделю «кина» не было. Потом Михаилу, моему двоюродному брату, стало жалко киномеханика: «Давай, я сам верну ему лампочку». Когда Николаю Федоровичу сказали, кто это сделал и почему, я стал ходить в кино постоянно и бесплатно.

Единственный человек, который относился ко мне с пониманием, была Анастасия Афанасьевна Кудрявцева. Я часто отогревался у нее на приветливой русской печке, она подкармливала меня, отдавала донашивать вещи Михаила. И в старших классах тетя выделяла мне кое-какую одежду, оставшуюся от Николая, среднего сына, расстрелянного немцами в годы войны. Люди в нужде всегда особо чувствительны и памятливы на проявленную к ним ласку. Ее помощи я никогда не забуду. От нее, как говорили встарь, исходило неизъяснимое очарование, какое-то внутреннее свечение. До сих пор помню ее улыбку, выражение глаз, стать, походку. Мы жили одной семьей, и я никогда не задумывался о том, что она — жена врага народа. Как мне кажется, она сама толком не понимала, в чем дело. А за ней неустанно следили чужие недобрые глаза. Ее даже заставляли работать больше других. Не дай бог ей не выработать обязательных трудодней! Любая ее вина усугублялась втрое, да что там — вдесятеро! В старости она не получала ни копейки пенсии: выживала дарами огорода. Первую пенсию ей назначили в конце пятидесятых — после получения документа о реабилитации мужа Бориса.

Образы моего детства не окрашены в розовые ностальгические тона, которыми всегда отмечена память о времени, канувшем в вечность. И в период оккупации, и после нее, и в первые мирные годы я страшился окружавшей меня обстановки, оценивая ее в пределах собственного опыта. Всем своим телом, сердцем, умом я чувствовал присутствие некой несправедливости, хотя, может быть, не понимал ее истоков. Почему, когда война, то одним — беда, а другим — радость? Почему одни все теряют, а другие обогащаются? Что-то отвращало меня от станичного духа, уж очень сильно пропитанного запахом крови. Вокруг меня кипел непонятный мир взрослых, пронизанный, как мне казалось, завистью, злобой, ненавистью. Моему воображению представлялось, что все или, по крайней мере, большая часть станичников старались друг друга подсидеть, напакостить соседу, радовались его неудачам. Не о нас ли говорил поэт, когда писал: «Под знаком равенства и братства здесь зрели темные дела…»? По причине внутренних раздоров, издревле царивших в Марьинской, за весь период советской власти даже руководителя колхоза не могли выбрать из своих — все время к нам присылали «варягов». Даже нынешний председатель сельхозкооператива «Заветы Ильича», один из моих друзей, Александр Павлович Боков — тоже пришлый, из Тюмени. Может быть, казачество в свое время распалось из-за природного неумения или нежелания земляков понять друг друга? Так что поневоле приходится соглашаться с нелицеприятным выводом византийского императора Маврикия, утверждавшего, что славянские народы не любят жить в согласии, в спорах не уступают друг другу: «что положат одни, на то не соглашаются другие, никто не хочет уступить».

В первый класс я пошел в 1944 году. Тогда, в первые сентябрьские дни, по радио передали, что советские войска освободили столицу Румынии город Бухарест,