Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин Страница 15

его перевода. Он вынул большую золотую табакерку, осыпанную жемчугом, поставил ее на стол и начал поодиночке выкликать – прежде девиц, потом мальчиков и каждого из них заставлял прочесть что-нибудь. Тут его гримасы и пожимание плечами ясно показывали, что он был нами недоволен: он беспрестанно останавливал и поправлял профанов. Наконец, желая придать вес своему авторитету, Кокошкин тяжеловесно поднялся с кресел и сам начал декламировать монологи из разных трагедий. Эта декламация была неестественна и исполнена натянутой, надутой дикции.

Первая его лекция произвела в нашем кружке разноголосицу: иные были безотчетно озадачены его самодовольной, мишурной важностью, другие видели в нем московского педанта на барских ходулях, который хотел напустить нам пыли в глаза. На меня он произвел то же неприятное впечатление. Впоследствии Кокошкин ставил у нас в училище несколько спектаклей, и тут-то мы вполне убедились, что не всё то золото, что блестит, и что в Петербурге нельзя справлять праздников по московским святцам. Между тем у некоторых москвичей и до сих пор, по преданию, Кокошкин пользуется репутацией знатока, глубоко понимавшего театр. Его некрологи наполнены всевозможными похвалами, а московские его ученики-артисты и теперь еще с благоговением о нем вспоминают. Впрочем, он действительно был человек добрый и страстно любил театр; открытый дом его был как полная чаша со старинным московским хлебосольством; домашние его спектакли и балы посещались высшим московским обществом. А кто же из нас не знает, что щедрым угощением можно легко набрать себе и поклонников, и крикливых хвалителей? Или, как говорит Чацкий:

Да и кому в Москве не зажимали рты

Обеды, ужины и танцы!

Кокошкин, кажется, не более двух или трех лет пробыл в Петербурге и, возвратясь в Москву занял должность директора тамошнего театра вместо Майкова, который переведен был директором в Петербург; князь же Тюфякин уехал за границу и умер лет через десять в Париже.

Аполлон Александрович Майков был старинный приятель князя Шаховского, и при нем Шаховской сделался снова постоянным учителем декламации в Театральном училище. Князь был такой же фанатик своей профессии, как и Дидло; так же готов был рвать на себе волосы, войдя в экстаз; так же плакал от умиления, если его ученики (особенно ученицы) верно передавали его энергические наставления. Он был так же неутомим, несмотря на свою необыкновенную тучность.

Два или три раза в неделю он бывал у нас в школе по вечерам и прилежно занимался с нами; по утрам же он обыкновенно до обеда не выходил из своего рабочего кабинета, где одна конченная им пьеса сменялась другой беспрерывно.

Хотя нельзя сказать, чтоб и князь Шаховской не был чужд некоторого педантизма, но вообще должно сознаться, что он много в свое время сделал пользы для русского театра. Из-под его ферулы вышло немалое число учеников и учениц, сделавшихся впоследствии замечательными артистами. С его дурным, шепелеватым произношением, с писклявым его голосом он умел, однако, всегда ясно растолковать мысль автора и передать самую интонацию речи. С нетвердою ролью не смей, бывало, ученик к нему и показываться: тотчас выгонит из класса! Никто из русских авторов больше него не написал театральных пьес, и как же он, бывало, любил, чтобы около него на репетициях собирался кружок любопытных зрителей: нужды нет, кто бы они ни были – хористы, фигуранты, даже хоть плотники или ламповщики. Он тогда беспрестанно оборачивался и наблюдал, какое впечатление производит на них его комедия или драма; подобно Мольеру, он готов был читать свое сочинение и безграмотной кухарке.

Репутация князя Шаховского – как учителя, драматурга, так и человека – была довольно двусмысленна. Иные в нем души не слышали; другие, напротив, бранили его как бездушного интригана и недоброжелателя. И те и другие, по-моему, были пристрастны. Он имел, как и всякий человек, недостатки и слабости, отрицать же в нем достоинства как драматурга, так и учителя – было бы несправедливо.

Актриса Катерина Ивановна Ежова с юных лет сделалась подругой его жизни и, надо признаться, много вредила ему в общественном мнении. Хотя она тоже была вовсе не злая женщина, но, живучи с ним, имела сильное влияние на его слабый характер: он, как Сократ, побаивался своей Ксантиппы. Во время директорства Нарышкина князь Шаховской довольно долго был не только членом репертуарной части, но по своей силе мог считаться чуть ли не вице-директором, и в эту-то пору, как говорит театральное предание, случалось много несправедливостей и пристрастия, в которых зачастую была небезгрешна его подруга жизни. Личная же его слабость к любимым своим ученикам шла нередко в ущерб другим артистам, которые не имели счастия у него учиться. Часто случалось, что о новом своем ученике князь пустит заранее молву что это-де талант необыкновенный, который убьет наповал и того и другого, а на деле выходит, что сам дебютант повалится при первом дебюте.

Как человек очень умный и довольно хорошо образованный, князь Шаховской действительно знал театральную технику в совершенстве и мог по тогдашнему времени назваться профессором по этой части. Иногда случалось, что по болезни он не мог быть у нас в школе, тогда его учениц (и учеников за компанию) привозили к нему на дом для уроков (разумеется, в сопровождении гувернантки). Бóльшая часть его учениц были молоденькие и хорошенькие воспитанницы, стало быть, имели и своих поклонников-театралов, которые на сей конец знакомились с Шаховским и, как будто нечаянно, приезжали к нему в гости во время его классов.

Князь Шаховской умел мастерски пользоваться не только способностями, но даже недостатками артистов своего времени: он умел выкраивать роли по их мерке. Например, Ежова была актриса довольно посредственная, но имела резкий, грубый голос, и он для нее всегда сочинял очень эффектные роли сварливых, болтливых старух. И точно: где в пьесе была нужна, что называется, бой-баба, там Ежова была совершенно на своем месте.

Одновременно с нею служил актер Щенников, игравший когда-то роли вторых любовников и постоянно смешивший публику своей неловкостью и неуклюжей фигурой. Для него князь Шаховской написал две роли – Адельстана в «Иваное» и Калибана в «Буре»[23], в которых Щенников был весьма удовлетворителен.

Хотя брат мой и сделался ренегатом, выйдя из студии князя Шаховского, но я как воспитанник принадлежал к числу его учеников. Он меня очень любил и ласкал: одно лето я даже провел у него на даче. Тогда князь жил в Емельяновке (по Петергофской дороге), недалеко от взморья. Помню я, как однажды в темную, бурную ночь, в половине августа, князь долго не возвращался из города. Вода