Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари Страница 35

Едва он переступил порог, как на него обрушился хор возбуждённых голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные фразы.

— Говорю вам, это позор!

— Скандал!

— Но если они думают, что мы станем молчать…

Аврелию понадобилось несколько минут, чтобы понять причину такого переполоха. Оказывается, великий Сенека, которого все так ждали, не будет присутствовать на собрании.

Его арестовали по приказу Мессалины по обвинению в прелюбодеянии с внучкой императора Юлией Ливиллой.

Аврелий с облегчением и в то же время со смирением вздохнул.

Выходит, «императрица Венера» наконец нанесла удар.

Вокруг него велись разговоры явно хорошо осведомлённых людей.

— Сенека — это человек безупречной морали! — гремел Анней Корнуто, у которого были тесные связи с родственниками философа.

— Эта грязная проститутка пачкает самое чистое римское имя, — вторил один из его последователей.

— Бесстыжая! Приписать учителю собственные сексуальные извращения!

— Это неслыханно! Каждый из нас сегодня в опасности! Эта женщина может в любой момент оклеветать кого угодно!

Аврелий тоже собирался вставить в этот гомон несколько слов, но тут объявили, что прибыл новый гость, и это сообщение вывело его из затруднения. Пришёл Музоний Руфо, известный философ-стоик и дальний родственник Фурия Руфо.

Аврелий внимательно посмотрел на него. Рассчитывая именно на его присутствие, он и решил наведаться на это собрание бородачей, полагая, что с ним придёт и Гай.

Так и оказалось — за спиной пожилого мудреца он увидел юного Гая, застенчивого и робкого, в тоге несколько детского кроя.

Появление философа, которого Аврелий уважал за гармоничность взглядов намного больше, чем прославленного Сенеку, не успокоило собравшихся.

Не пожелав слушать продолжение дискуссии, которая приобретала всё более горячий характер, Аврелий подошёл к сыну Руфо, чтобы поздороваться с ним, как со старым знакомым.

— Ave, Гай! Я никого тут не знаю. Не представишь ли меня учёным мужам? А ты, мне кажется, здесь свой человек.

Польщённый, юноша ввёл его в курс дела: назвал имена и должности гостей, а также труды, прославившие их. Аврелий, памятуя рассказы Помпонии, умело воспользовался одной короткой репликой Гая и перевёл разговор на греческую поэзию.

Юноша, обычно вялый и спокойный, сразу оживился, и тема дня была забыта в пользу похвал лесбийских стихов Каллимаха. Аврелий весьма обрадовался, что сумел так легко расположить к себе робкого собеседника, как вдруг подошёл Музоний и, как говорится, разбил ему все яйца в корзинке.

Громко обратившись к Гаю, старый философ увлёк отнекивающегося племянника в центр зала и попросил его высказать от имени молодого поколения своё мнение о скандале дня.

Юноша внезапно утратил всё красноречие, которое только что так прекрасно продемонстрировал Аврелию, и пролепетал какие-то приличествующие случаю слова.

Гул голосов заглушил его речь. Императрица попала в эпицентр настоящего словесного урагана, и ей крепко досталось. Только трагик Помпоний Второй, будучи хорошим политиком, пытался лавировать и защищать её.

Услышав его, Гай изменился в лице. И вдруг взял слово и с неожиданным нервным возбуждением заговорил:

— Вот что происходит, когда продажная женщина управляет Римом! Вот, друзья мои и учителя, до чего можно дойти, когда попадаешь под очарование женщины. Разве не предупреждал нас Сенека о том, насколько опасно уступать нашим страстям? Клавдий уже во власти этой шлюхи, не знающей ни стыда ни совести, этой Мессалины, которая крутит им, как хочет, используя те же приёмы, те же ласки, что применяют в борделе! И пусть его судьба служит нам предупреждением! Никогда, ни по какой причине мы не должны принимать эти вместилища похоти и бурдюки с ядом за равных нам людей. Правы были греки, которые запрещали женщинам выходить из дома и использовали их только с той целью, какую предназначила им природа, — для рождения детей и служения мужчинам!

Гости молчали, с любопытством слушая женоненавистнические речи молодого человека, высказанные столь страстно и даже истерично. Музоний качал головой. Привыкший выслушивать куда более весомые доводы, он не мог одобрить неистовые филиппики племянника.

— Нами, римлянами, напротив, — продолжал Гай, — всегда правили женщины, которые думают своими половыми органами, а не мозгами! Эти мегеры лезут в политику, плетут заговоры, возводят и свергают правительства. Помните Ливию Друзиллу? Это она управляла империей, а не Август, её муж! Прославленный триумфатор Август в последние годы жизни не мог даже владеть императорской печатью — ведь жена хранила её у себя! Вместо того чтобы сидеть по домам и во всём повиноваться мужчинам, женщины сегодня господствуют в Риме. Сначала Ливия, теперь Мессалина. Кто дальше будет заставлять нас выполнять их гнусные капризы? Сегодня императорская проститутка сажает в тюрьму самого великого римского мыслителя! И все будут молчать и искать милости этой грязной и коварной куртизанки, которая как никто олицетворяет мерзости своего пола.

Страстная речь Гая смутила даже старых мудрецов. Музоний, всегда проповедовавший абсолютное равенство полов, явно растерялся. Слышать, как ему противоречит молодой родственник и ученик, было для него глубоко огорчительно.

Аврелий вмешался холодно и саркастично.

— Не думаю, что половина людей так уж испорчена, как пытается убедить нас в своём страстном порыве наш молодой моралист. Существуют порядочные женщины, как существуют и порядочные мужчины. И бесчестные женщины, и бесчестные мужчины.

Гай, решительно недовольный, хотел было возразить, но властный жест Аврелия заставил его умолкнуть. Патриций между тем продолжал:

— У меня не было случая познакомиться лично с Валерией Мессалиной. Конечно, то, что я слышал о ней, рисует её не в самых лучших красках. Но от её поведения до обвинения женщин в погибели Рима ещё довольно далеко…

Юноша слушал его откровенно враждебно.

— Что касается Ливии Друзиллы, — продолжал Аврелий, не давая ему вставить слово, — это верно, что она правила Римом и что Август никогда не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с ней… И что же? Разве не при нём империя стала сильной, мирной и процветающей, разве мы не должны быть благодарны ей?

Хитрый Аврелий выдвигал в защиту своего тезиса сам принцип императорской власти. Он знал, что вряд ли у кого-нибудь из этих высокомерных благодетелей человечества хватит мужества открыто возразить ему.

Ворчать легко, говорить громко — гораздо труднее. Все умолкли. Дискуссия незаметно сошла на нет. Присутствие Аврелия и его речь смягчили тон выступлений.

Гай, потерпев поражение, обиженно отошёл в угол. Подходя к нему, молодой сенатор понимал, что навсегда утратил его расположение, и всё же выразил ему уважение, несмотря на расхождение во взглядах.

— Ты слишком строг, Гай. Как можно всех женщин обвинять в одинаковых преступлениях? Или ты