Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский Страница 30

калека. Вот как было дело. На днях прогуливался я в числе других собак по улице. Вдруг на глаза мне попался человек, приковавший к себе все мое внимание. Был он весьма мал ростом и тщедушен и одет в довольно потрепанную одежду европейского покроя. Этот маленький человек держал в руке большую книгу и, озираясь по сторонам, что-то усердно в нее записывал. Мне тотчас пришло в голову, что это, без сомнения, какой-нибудь путешественник, собирающийся послать в тот или иной европейский журнал константинопольские картинки, заметки, очерки и т. п. Взор этого человека остановился на нас, собаках: я прочитал в нем глубочайшее презрение. Человек уже послюнил карандаш, чтобы занести в свою книгу какой-то, вероятно, нелестный отзыв о нас, и тут — ибо я хотел доказать ему, что не все собаки перед ним невежи, — и тут я сел на задние лапы и поднял передние, прося. Дорого заплатил я за свой благородный поступок. Все собаки бросились на меня и наверняка разорвали бы на куски, не появись на улице несколько полицейских. Таким образом, я потерял только одно ухо. Я совершенно излечился от своих сумасбродных воззрений, проклинаю свободу, проклинаю ту толстую немецкую книгу; легко такому ученому немцу портить бумагу словами о свободе, когда уши у него в безопасности, да еще заткнуты ватой!

О, если б мог я уповать на прощение Вашей милости, если б смел надеяться… о, я с раскаянием вернулся бы к Вашим ногам!

            Вашей милости нижайший слуга

Жоли».

Как-то раз в послеобеденную пору сидел пан Вашатко дома, читая от скуки дебаты в северогерманском рейхстаге. Вдруг что-то царапнуло дверь. Пан Вашатко отворил — и кто опишет его радостное изумление и вместе с тем острую жалость, когда он увидел на пороге своего дорогого Жоли — но в каком состоянии! Одного уха не было вовсе, не хватало и доброй половины шерсти. В первую минуту пан Вашатко хотел было дружески приветствовать своего пса, а еще более того — спросить, каким образом удалось ему освободиться от ошейника и скрыться через запертые окна и двери, ибо этот вопрос все время сверлил его; однако, когда он посмотрел в глаза Жоли, отливающие тусклым металлическим блеском и устремленные на хозяина совсем по-собачьи, бессмысленно, без искорки разума, — слова застряли у него в горле.

Пан Вашатко так никогда и не узнал, действительно ли писал ему Жоли или же кто-то сыграл с ним злую шутку. Я и сам этого не знаю. Известно мне лишь, что пан Вашатко и Жоли жили себе поживали по-старому, в страхе божием, дожили до преклонных лет и с течением времени очень сильно растолстели.

Перевод Н. Аросевой.

ДЕРЕВЕНСКИЙ СВЯТОЙ{54}

В одной деревне жил сапожник, занимавшийся починкой старой обуви. Сам господь бог был для него недостаточно праведен.

Многими психологами замечено, что сидение на сапожнической треноге развивает склонность к мистическим мудрствованиям и мечтательности. Ярчайший пример этого — мистический сапожник Якоб Беме{55}. Что ж, у каждой профессии свои причуды. Портные, например, испокон веков были страстными политиками, а с недавних пор стали даже профессорами.

Наш сапожник почувствовал призвание к святости. И с таким рвением отдался сему возвышенному, но бесприбыльному призванию, что латанье старой обуви превратилось для него в простой придаток к этому основному занятию. Очень возможно, что по причине святости он даже есть разучился бы, если б от более грешных времен, проведенных с покойной супругой, у него не осталось немножко золотых монеток, на которые он, при своей бездетности и бережливости, до самого блаженного успения своего мог бы прожить спокойно.

Старый Фабиан — так звали нашего святого — вступил на сей возвышенный путь, глубоко убежденный в том, что весь мир в корне испорчен. С высоты своей треноги он вынес грозный приговор всему человечеству. И в верхах, и в низах, и среди образованных людей, и в народе он усматривал такое безбожие, такой порок и разврат, что весь мир представлялся ему океаном греха, в котором он один на своей треноге возвышается маленьким благочестивым островком. В особенности ту деревню, где он уродовал обувь своими латками, почитал он настоящим Содомом. Даже церковь и ее служителей не щадил суровый суд его. Часто с глубокими вздохами распространялся он о прискорбном упадке церкви, где подлинный христианский дух все более и более отступает перед гибельными новшествами, о надменности и развращенности священников, недостойным поведением роняющих свой сан. Примеры были всегда под рукой.

— Взять хоть нашу округу, — говорил он. — Чье сердце, отвратившись от алтаря, потянулось к Нанинке и к мамоне, заключенной в сундуках и амбарах? Кто грозит с кафедры своим должникам?

Ответа не требовалось. Перед умственным взором слушателя уже вставала, как живая, тучная фигура приходского священника: руки на брюшке, блаженная улыбка на устах.

— Кто одевается щеголем и играет «барвичку» в корчмах? Кто учил Бетушку Ясную катехизису? (В этих словах заключался намек на пикантное деревенское происшествие, достойное пера Боккаччо; быть может, в дальнейшем я сумею слегка познакомить с ним читателя.)

И перед всеми тотчас возникала стройная фигура капеллана со стеклышком на широкой ленте и тоненькой светлой полоской воротничка.

И еще один вопрос готов был слететь с языка моралиста. Вопрос такой: «Кто делает вид, будто понятия не имеет о святости человека по имени Фабиан?»

Если б вопрос этот был в самом деле задан, слушатели представили бы себе священника, капеллана и почти всю округу. Но от избытка смирения наш Фабиан никогда его не поднимал.

Многим читателям не понравятся эти нападки Фабиана на местное духовенство. Но позвольте мне высказать свой взгляд на них. Мне кажется, что источником этих крайностей было религиозное рвение. Он, конечно, видел, какой огромной, исключительной силой обладают священнослужители в духовной области и как они — с его точки зрения — этой силой злоупотребляют. Видел, что ключ к небесному царствию висит у них на поясе и ржавеет. Видел, что они купаются в лучах божественной благодати и застят их. Он же, наоборот, стоит в церкви, оттертый в дальний угол, обреченный на бездействие, затерянный в толпе обыкновенных мирян, — он, с малых лет чувствовавший себя избранным сосудом божьим, сочетавший с белоснежной душевной чистотой блестящие внешние данные, что в совокупности могло бы сделать его подлинной жемчужиной духовного звания.

Даже в наружности Фабиана было что-то напоминающее священника, больше того — епископа. Правда, длинный пастырский жезл слишком подчеркивал бы щуплость его фигуры, но блестящая митра очень пошла бы к его круглому, гладкому или украшенному седеющей порослью лицу,