Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич Страница 25

— Браво! Браво! — закричал доктор Васильчиков, когда юный усмиритель пятой палаты, бледный, трясущийся, задыхаясь, влетел к нему в кабинет.

Юнец хотел что-то сказать и вдруг разразился слезами. Их было так много, что они мгновенно залили ему щеки, губы, подбородок. Он закрыл лицо руками, весь содрогаясь от рыданий.

— Плачьте, плачьте! — говорил Васильчиков таким заботливым тоном, каким обычно говорят с набедокурившим ребенком, который жестоко поплатился за свои проказы. — Благословенные слезы, они оберегают рассудок от помрачения. Устрашились? И слава богу. Это вам на всю жизнь. Ну, долго ли здесь до беды? Ведь на ниточке, на волоске все висит. С огнем, милый, не шутят. По острию ножа не ходят.

— Не пойду, не пойду больше туда… — твердил Родион, по-детски всхлипывая и отнимая от лица мокрые от слез руки.

— А мы вас туда и не пустим, — сказал Васильчиков, поглаживая его по плечу.

— Доктор! — взмолился юнец. — Отпустите меня, отправьте обратно на фронт. Ведь я совсем здоров. Грешно и стыдно удерживать меня здесь. Мне так много надо успеть сделать, и я там нужен…

Но его мольба не тронула доктора.

— Здесь, сударь мой, больных нет, — произнес он с расстановкой. — Здесь все здоровые, и только здоровые. Запомните. Но у каждого есть свой пунктик, крохотный пунктик… у меня, у вас, у всех. Иной умен, логичен, обаятелен, пока не коснется дело пунктика. Другой штопором вьется, юлит, скользит, как угорь, пунктик свой прячет. А третий — тот прямо выкладывает: здоров, нормален, зря только меня тут держите. Вы видели в пятой палате человека, который ловит свой палец, не замечая, что подгибает его? Это не простой человек, я бы даже сказал, это не обыкновенный человек, он открыл вечный двигатель — перпетуум-мобиле. А ведь тоже с пунктика началось, господин полководец! От искры пожар занялся. Для того и послал я вас в пятую палату, чтобы воочию убедились, устрашились и образумились. «И виждь, и внемли, исполнись волею моей…»

Будущий полководец отлично понимал, о чем говорит доктор, и ему стыдно стало за свои слезы, еще не обсохшие на его лице. Все, что с детских лет взлелеял, чему поклонялся, ради чего жил, готовый принять крест и муку, — все это было, по словам доктора, всего лишь пунктиком помешательства, заскоком умалишенного.

Родион затрепетал от гнева, возмущения и горечи и еще от сознания своего бессилия и беспомощности.

— Я не Наполеон и быть им не хочу, — заявил он решительно. — Безумен тот, кто утверждает, что нашел вечный двигатель, а не тот, кто ищет его. Пусть ищет, его искания не пропадут даром.

— Великолепно сказано, — подхватил доктор с неизъяснимым восхищением перед этим юнцом, который подтверждал его гипотезу, что между притворством и безумием не уместиться даже волоску.

Родион взглянул ему прямо в глаза, они были такие же блестящие и острые, как в тот момент, когда он впервые увидел их. Но теперь он ненавидел их и в этом доселе незнакомом ему чувстве ненависти угадывал источник терпения и стойкости. И как бывало с ним нередко, когда переплеталось в его мозгу реальное с воображаемым, он живо представил себе, что попал во власть страшного чародея и в этом заключалось испытание умственных способностей.

— Никогда, — проговорил он в каком-то экстазе бешенства и страсти, — никогда не отрекусь я от своей цели. Я с детства воспитывал свою волю, закалял себя, я боролся, я воевал… я весь изранен, вы сами видели. Надо мной смеялись. Называли блаженным. Глупцы! Они не понимали, что пока люди будут решать свои споры силой оружия, им необходимы полководцы. Теперь вы хотите объявить меня сумасшедшим. Для чего? Зачем? Я безоружен, я пленник, я в вашей власти. — Голос его пресекся, слезы сдавили ему глотку, он умолк.

— Помилуйте, господин полководец, что вы такое говорите, — промолвил доктор Васильчиков, полный миролюбия, гуманности и терпения истинного врача. — Бог с вами, какой вы пленник? Вы гость, а не пленник. Поживите у нас. Скучно вам здесь не будет. Отличное общество, умные, интересные собеседники, великолепная библиотека… А там военно-врачебная комиссия посмотрит вас и отпустит. И тогда — с богом на фронт. А без комиссии, по своей воле, при всем желании, отпустить вас, голубчик мой, не могу. Люди мы с вами военные… — Он с искренним сожалением развел руками. — Уж потерпите недельку-другую. Festina lente — спеши медленно. На наш с вами век войн хватит. Чем мир цивилизованней, тем воинственней. Чем выше прогресс, тем изощренней способы истребления людей. Куда вам спешить? Поспешность — мать ублюдков. Давайте-ка помечтаем лучше о той поре, когда люди перестанут решать свои споры силой оружия. А пора придет, придет пора, когда средства сообщения и правдивая информация сблизят людей всех уголков земного шара. Все мы равны перед творцом нашим. Семейко! В четвертую палату господина полководца. Спокойная, малонаселенная палата, Родион Андреич! И люди там прекрасные, образованные. Отдохнете, голубчик!

Родион молчал, все ниже и печальней опуская голову.

Глава одиннадцатая

Обитатели четвертой палаты

— Нового постояльца привел, — сказал служитель Семейко, распахивая перед Родионом дверь в четвертую палату.

Это была довольно просторная, на шесть коек комната с давно не беленными и потемневшими от времени стенами. Два окна, взятые в решетку, обращены были в аккуратно подстриженный и по-весеннему кудрявый сад.

Седой человек с отросшим ежиком на голове и лихорадочными зрачками стоял у стены, раскинув крестом руки. По изнуренному лицу его струились слезы, во всей его обвисшей и скорчившейся фигуре выражалось столько живого страдания, что, право, можно было подумать, что он и в самом деле висит распятый на стене.

— Опять господа бога изображаешь! — зарычал Семейко, совсем по-собачьи ощерясь. — Прекрати сей момент, прекрати, говорят тебе. Магометом будь. Апостолом святым Петром и Павлом тоже можешь быть. А господа бога нашего Иисуса Христа не трожь. Не я буду, изувечу, как бог черепаху.

Но его остановил больной, сидевший на койке с раскрытой книгой:

— Будет вам расстраиваться, Африкан Саввич! Зря. Богу от этого ничего, а вам хлопотно.

— Как можно, Николай Ларионыч! — возразил Семейко, исполнясь приветливости, насколько позволяла ему сердитая собачья наружность, — Грех-то какой! Будь он православный христианин, а то ведь иудей. Вразумили бы вы его, дурака, Николай Ларионыч! Ведь-его, святотатца, в каторгу