Приношение Гермесу - Глеб Бутузов Страница 14

От острого языка гвельфского доктора досталось и новому студенту, который в своих скромным речах несколько раз позволил себе упоминание неких метафизических истин во время обсуждения серьёзных, по мнению Хильдебранда, вещей, когда подобное шарлатанство было совершенно недопустимо. В ответ на дальнейшее упорство, проявленное этим лазутчиком лженауки, разгорячённый преподаватель пообещал ему низшую оценку на экзамене, в результате чего Айзек вообще перестал посещать занятия.

– Он сказал, что благодарен доктору Хильдебранду, поскольку тот помог ему окончательно избавиться от всех фобий и суеверий современного научного мировоззрения, – поведала профессору Синтия тревожным полушёпотом. – Сказал, что больше не вернётся в университет… Вы ведь напишете ему, правда?

Лицо Абрахама помрачнело. Обычный человеческий «здравый смысл» в первый момент взял верх над всеми иными соображениями; он ощутил укор совести, поскольку в определённой степени был ответственен за произошедшее, и теперь ему следовало что-то предпринять, дабы уберечь Айзека от нежелательных последствий… Нежелательных для кого? Кривил ли душой мистер Абрахам, излагая свои соображения студенту? Желает ли он теперь взять на себя ещё бо́льшую ответственность и убедить его в необходимости лицемерить, изворачиваться и приспосабливаться ради неких общепринятых «выгод», которые ни он, ни сам профессор не считает таковыми? В следующую минуту сознание вернулось к мистеру Абрахаму, и он обнадёживающе кивнул Синтии.

– Конечно, сегодня же вечером.

Содержание письма, переданного на другой день администратору, сильно отличалось от того, что, по её мнению, должно было находиться в конверте.

«Дорогой Филалет!

Как-то раз один знакомый специалист в области лечения душевных болезней рассказал мне историю своего пациента, на которого неизгладимое впечатление произвела статья о различиях тибетского ламаизма красношапочного и жёлтошапочного толка. Эти сведения идеально укладывались в зреющую в его буйной голове теорию об истинной причине идейных расхождений между людьми, каковая, по его мнению, заключалась в пристрастии к определённого вида головным уборам. Причины войн, религиозных разногласий, партийной и классовой вражды, межэтнических столкновений и социальных катаклизмов, согласно его теории, состоят исключительно в осознанном или же бессознательном стремлении носить некую шапку или шляпу, фасон и материал которой служат предметом гордости и смыслом существования человеческого индивидуума. Папская тиара и митры епископов суть истинные движущие силы католической экспансии, нацистская каска – подлинная причина, заставлявшая её обладателей маршировать на площадях Берлина; шлем монгольского воина, увенчанный лошадиным хвостом, – тайна непобедимости армии Чингис Хана; всякая борьба за корону является борьбой за этот украшенный драгоценностями головной убор в самом буквальном смысле слова… И хотя у автора сих строк нет намерения погружаться в столь соблазнительное безумие, некоторые аспекты истории современной цивилизации заставляют задуматься над символизмом головных уборов и увидеть за ним нечто большее, чем просто капризы кутюрье. С Анатолийского полуострова, от восхода солнца (ανατολη – восход) в Грецию пришла мода на фригийскую шапку – головной убор Аттиса, символ варварства и дикой вольницы. Аттис, сын и любовник двуполого демона Агдистис, чей женский аспект известен нам как Кибела, повторил судьбу своего единственного родителя: в приступе безумия он кастрировал себя, породив культ галлов (Galli), евнухов, посвятивших себя Аттису и Кибеле и носивших женскую одежду. Фригийская шапка, как символ свободы стала официальным символом Римской республики. Вряд ли составляет загадку то, как и почему этот головной убор затем оказался на печати сената Соединённых Штатов Америки, на голове Вольтера и Марианны (символа Французской Республики), а также как фригийская шапка стала опознавательным знаком санкюлотов и радикалов, составивших ядро Французской Революции. В дополнение к вышеперечисленному фригийский колпак в средневековой Европе был приметой вольных профессий – ремесленников и разного рода artisan. Голову старого алхимика, увековеченного безымянным скульптором среди фигур парижского собора Нотр-Дам, а затем французским адептом Фулканелли среди фигур своей первой книги, венчает фригийская шапка – знак самопорождающей Матери-Кибелы, отрезанного члена Агдистис и чуждого греческой цивилизации азиатского духа вольности как отрицания фаллического стержня вертикальной иерархии. Вечно юный бог Гермес, за обладание мудростью трёх миров прозванный Триждывеликим, носит другой головной убор – petasus, или фессалийскую шапку с короткими полями, не лишённую элегантности в современном понимании, а также украшенную птичьими крыльями на некоторых изображениях, что символизирует полёт мысли и связь с небом.

Фессалию, страну Эола, повелителя ветров и родителя Философского Дитя, населяли люди, о которых византийская принцесса Анна Комнена сказала знаменитую фразу: «Никто не может придти и победить их, и ни один царь не сможет ими править». Пилос, фессалийская шапка с обрезанными полями, стала официальным головным убором воинов Александра Македонского. Голову Жоффруа Плантагенета, графа Анжуйского, также венчает пилос, на котором изображена чёрная пантера, великий герметический зверь Pan-ther. В средние века фессалийская шапка с широкими полями стала символом бродячих магов и ведьм, в каком качестве и сейчас появляется на школьных вечеринках и в детских комиксах; именно этой шапке народные легенды приписывали способность делать невидимыми её наиболее умелых обладателей…

В жизни каждого из нас, дорогой Филалет, наступает момент, когда нам приходится расстаться с инфантильными фантазиями о величии современной науки, о созидании без разрушения, о мастерстве, ограниченном рамками ремесла, о «светлом будущем», которое основывается не на знании природы (человеческой в том числе), а на абстрактных идеях, порождённых самовлюблённым невежеством нашего разума; выбравшись из сладкой ваты этого иллюзиона, нам следует укоротить поля нашего головного убора и стереть с него позолоченные звёзды и полумесяцы (что сделать значительно легче, чем отмыть фригийский колпак от крови французской аристократии и лжи либеральных «идеалов») и, взяв в руки украшенный карбункулом щит Плантагенета, достойно принять удар меча противника, кем бы он ни был; принять с благодарностью, как очищающие воды Иордана, как луч надежды, указывающий нам путь к звезде… Мне хочется надеяться, что ты хорошо понял, в чём соль моих непрошеных наставлений; и всё же, мы не должны забывать, что истинная и окончательная ясность достигается посредством огня и булата».

VII

Короткое интермеццо весны заглушили первые ливни. Скамейки парка опустели и почти без следа растворились в малахитовых зарослях жимолости и боярышника. С окончанием сессии опустел и университет; в его коридорах теперь привольно жили солнечные пятна, изредка встречаясь с эхом хлопнувшей двери или телефонным звонком.

Работы на кафедре стало мало, но профессору нравилось навещать пустующее здание и смотреть на парк из окна. Кроме того, ему было приятно иногда переброситься с девушкой-администратором несколькими словами; тот факт, что она знала