Крайние шхеры - Густав аф Гейерстам Страница 32

эта постоянная работа населения шхер была отложена, и на много миль вокруг пустынные шхеры превратились в людное место, где велись оживленные сношения, бойко торговали и заботились об удовольствиях, как в городах, .словом, где люди точно играли "в жизнь на материке", о которой молодежь много слышала, но которую прежде не имела случая видеть в действительности.  Нильс и Мерта жили слишком далеко в стороне, чтобы их могло касаться оживление в селении. Разница для них была, в сущности, только та, что Нильс уже вовсе не отлучался в это время ради лоцманской службы, да маяк перестал светить по ночам. Был уже конец февраля, а ледяной покров блестел еще всюду, насколько глаз хватал. Всюду царила тишина. Море спряталось, залезло под свое ледяное одеяло, и его грозный голос молчал.  Однажды ночью Нильс вышел из маленького дома, стоявшего дальше всех других на скале. Ветер гудел и свистел под черепицей крыши, бросал куски ледяной коры и мелкого снега в лицо Нильса и начисто сметал снег со двора. В руках Нильса был фонарь, освещавший его взволнованное лицо. Когда од повернулся против ветра, от него легла через всю занесенную снегом горку тень, точно огромное привидение, у которого ноги были похожи на длинные, колебавшиеся черные ленты, а тело ц голова уходили поверх крыши дома в туда. Человек и тень скользили дальше через гору к селению, в тесные улицы, где огромная тень раздробилась, потом съежилась, а человек с фонарем остановился у одного окна и крепко постучал в стекло. Нильс был взволнован и звал громким голосом. Ему ответил женский голос из дому, и через некоторое время при свете колебавшегося фонаря пошли назад уже двое. Они вышли из селения, прошли через занесенные снегом скалы и направились к мысу на западе, где стоял дом лоцмана. В этот дом они вошли.  С отчаянием в сердце остановился Нильс, услышав, что великая работа рождения там уже началась. Он стоял, не зная, что начать, и перед действительностью казалось, будто у него отчасти забылись мысли, которые его так мучили и которых он не хотел обнаруживать. Но его сил не хватило остаться в избе. Он только подошел к кровати и погладил волосы жены. Потом он надел свое теплое пальто и вышел на мятель.  Нильс недалеко отошел от дома. Он поднялся на лоцманскую площадку. Дверь сторожки была открыта, и он знал, что там он может остаться один. Он сел и отодвинул ставень, чтобы можно было смотреть.  Сидя там, он раздумывал, как бы он чувствовал себя теперь, если бы то был его ребенок, которого они ждали. Он сжал руки от огорчения, но тотчас же отбросил эту мысль и попытался воскресить в себе то чувство, которое сделало его однажды справедливым и добрым. И вот, ему показалось, что это удалось и что озлобление, столько времени клокотавшее в нем, смягчилось и уступило место другим чувствам. Ясно припомнилось ему, как он сидел однажды один в то утро, когда Мерта сказала ему, как все случилось и как он почувствовал тогда, что волны крови улеглись и солнечный, свет прорвался через жесткую кору его гнева и презрения.  Час за часом сидел Нильс, раздумывая об этом. На востоке появился уже бледный рассвет; в воздухе бушевала еще буря, гудевшая в пространстве. Нильсу казалось, что он сидел совсем так же, как теперь, в незабвенный день, когда принято было великое решение и, несмотря ни на что, он привязал к себе Мерту навсегда. Ему казалось, что он припоминает все, что тогда чувствовал, говорил и делал с того мгновенья, как Мерта начала говорить, до того, когда, дрожат радости и душевной боли, он стал на колени возле ее постели. Он все помнил. Он мог повторить каждое слово, снова пережить каждое чувство. И слова, н чувства взвились в его душе на сильных крыльях. Его грудь вздымалась свободно и то, что он теперь испытывал, отнесло прочь размышления, взяло с собою безумную ненависть к невинному ребенку и сделало его иным, более сильным человеком. Он вторично пережил то же самое и принял это, как чудо.  Ведомый тем же чувством, которое уже раз привело его назад с ложного пути, на котором он блуждал, Нильс встал. Ледяное поле, как ему казалось, началось перед ним. Как он сделал однажды, так же хотел сделать теперь. Он хотел идти в комнату и шепнуть Мерте на ухо слова, которые должны были облегчить ее страданья, помочь ей все перенести. В нем уже вовсе не оставалось жесткости. Слова дрожали на его губах, точно слёзы.  Быстрыми шагами поднялся он на скалу и остановился перед дверьми, прислушиваясь. Его поразило, что в избе было необыкновенно тихо. Неуверенно нащупывал ой рукою скобку, открывая двери.  Во всем, что давало настроение в маленькой комнате, было что-то, побудившее его соблюдать тишину. Он тихонько снял пальто и стал возле кровати, на которой Мерта лежала с закрытыми глазами и совершенна бледная. Бабка сидела на стуле у окна и, по-видимому, тоже спала. Казалось, они измученные обе заснули и спали, вероятно, уже давно. Нерешительно склонился Нильс над женой, но Мерта заметила, что он там, и открыла глаза.  Ничего не говоря, она улыбнулась ему. В ее взгляде была странная смесь печали и чего-то, точно успокоения после большой тревоги.  Нильс не понял.  -- Все кончено? -- спросил он нетвердым голосом.  Мерта кивнула головою и указала пальцем на диван, где на двух подушках лежал маленький сверток.  Нильс хотел подойти и поднять одеяло, которым было укутано маленькое тело. Но Мерта удержала его.  -- Я хочу сама сообщить тебе это, -- шепнула она. -- Он умер.  Нильс отступил на шаг и уставился на жену.  -- Умер?  -- Да, он родился мертвым. Уже более часа тому назад.  Нильс взял руку жены. Смешанные мысли носились в его уме. Он не мог понять, что это действительно правда, и ему приходилось повторять это короткое, всемогущее слово, чтобы поверить, что чудо действительно случилось. Нильс никогда не представлял себе такой возможности, и теперь этот исход являлся как бы ответом на его похвальные намерения. Он смог только пробормотать:  -- Зачем было маленькому существу помирать? Я попробовал бы быть к нему добрым.  -- Это я знаю, -- сказала Мерта.  Тогда Нильс подошел к маленькому мертвому телу и случилось нечто странное: он оплакивал ребенка от другого, того ребенка, который служил бы всегда напоминанием о преступлении против него самого. Но в то же время он