Крайние шхеры - Густав аф Гейерстам Страница 18

и решился идти в море вместо отца. Об этом болтали на танцевальной площадке и уверяли, что это правда. Но Мерте никак не верилось, что это случится на самом деле. Вот появилась лодка. В ней сидели Олафсон, мать Беда и Нильс. Они были так близко, что Мерте легко было бы крикнуть им приветствие. Старый Олафсон греб, а Нильс сидел на корме у руля. Он был спиною к земле и не оглядывался, как бы следовало и было принято среди рыбаков, уходящих в море надолго. Но вдруг Мерте пришло в голову, что ее могли заметить: мать Беда могла повернуться в ее сторону п, конечно, сразу бы догадалась, что она была там ради Нильса.  Сейчас же Мерта повернулась и побежала прочь. Но почему-то она не направилась домой. Босая и без головного платка, как была, она направилась к отдалённому мысу острова. Она бежала прямо через горку, на которой была лоцманская площадка, нисколько не заботясь, что ее могут увидеть, спустилась оттуда к морю и бросилась на берегу возле большого камня на землю. Отсюда она стала смотреть на море, и только теперь заметила, что находилась как раз под постройкой, почти на том же месте, где она была с Нильсом в первый вечер по его возвращении; и между ними все было так светло и возвышенно. Пожалуй, он заметит ее; пожалуй, он посмеется над девушкой, которая до такой степени льнула к мужчине. Щеки Мерты зарделись. Такой стыд! Такой стыд! А может быть, он не увидит ее, может быть даже не даст себе труда взглянуть в сторону земли. О, это было бы хуже. Это было бы в десять тысяч раз хуже. Это было бы самое худшее! И Мерта съежилась возле камня, где прибой смачивал ее босые ноги, и в то время, как она ждала появления Дельфина из-за мыса, слезы одна за другою покатились из ее глаз. Они катились по ее круглым загорелым щекам и в эту минуту она была так кротка и полна раскаянья, что, если бы стояла перед Нильсом, она бросилась бы к его ногам, с горькими слезами умоляла бы его о прощении и дала бы слово никогда больше так не поступать.  Но вот появился Дельфин. Она слышала, как моряки перекликались, прибавляя парусов. Большой, крепкий и надежный прорезал он волны, оставляя за собою широкую полосу пены, и белые паруса сдувались под напором западного ветра. За ночь ветер переменился, и Дельфину приходилось идти круто против ветра, чтобы выйти в чистое море.  Мерта была в эту минуту так покорна, что ей казалось, что Нильс должен был почувствовать это там, где теперь был, обернуться к ней и увидеть ее. Если бы он это сделал, если бы он обернулся и помахал ей фуражкой, все было бы опять хорошо, и она почувствовала бы себя счастливой. О, она не стала бы думать ни о чем, кроме Нильса, до самого его возвращения. А потом она целовала бы и ласкала его так, как никогда еще не целовала. Все, чего бы он ни пожелал, все бы она сделала и отдала бы ему. Все, все, все! Господи Боже мой! Ему не потребовалось бы даже просить.  Ее губы начали тихо шевелиться, как бывало, в церкви, но она и не замечала этого. Она не шептала молитвы. Скорее это были какие-то заклинания. В эту минуту Мерта давала обещание, как делают моряки в смертельной опасности. Она обещалась, что если только Нильс обернется и бросит ей хоть один взгляд, она будет ходить в церковь каждое воскресенье до самого его возвращения. Она давала обет Богу, и губы ее беззвучно нашептывали красноречивые, горячие слова.  Мерта выпрямилась теперь во весь рост и смотрела на Дельфина, уже медленно ускользавшего прочь. Теперь она ничего не хотела, ни о чем не думала, только смотрела. Она увидела Нильса. Он стоял, прислонясь к борту, и смотрел на воду. Но он не обернулся и ни разу не взглянул назад.  Ей вспомнилось поверие: если моряк, уходя в дальнее плаванье, ни разу не обернется взглянуть на родные места -- он никогда не вернется домой. Эта мысль пронеслась в ее душе и исчезла так же, как пришла. Она не породила тревоги; даже не удержалась в душе. Теперь Мерта была всецело под одним чувством: все безвозвратно погибло, и ей никак не понять этого.  Она стояла, пока шхуна не удалилась настолько, что можно было различать на палубе только движения каких-то тел, край борта, наклоненного к воде и белые, сверкавшие на солнце паруса. Тогда в Мерте родилось что-то, чего еще никогда в ней не бывало. Это уже не было ребячливое огорчение; это не было горе; вообще это нельзя было бы выразить существующими словами. Точно сами собою вспомнились ей последние слова, которые Нильс ей сказал. Они так и звенели в ее ушах. Они наполняли ее ужасом, но в то же время поднимали в ней все чувства женщины, и эти чувства жгли ее, как огнем. Эти слова были: "Иди с тем, кто хочет. Я не хочу."  -- Да, да, -- сказала Мерта громко, -- я пойду.  И медленными размеренными шагами она пошла кружным путем домой, к своей избе, где ее ждали повседневные хлопоты. IX. Как Филле Бом открыл государственный телефон, что потом случилось и как затем налетела северная буря  Дни стали короче, ночи -- темнее; раньше стали сумерки ложиться над шхерами, сверкающий свет маяка стал путеводной звездой на темной воде, макрель стала ловиться ближе к земле, появилась желтизна среди зелени приземистых деревьев, которые росли под защитой стен, на тощей земле, с трудом собранной возле тесно стоявших жилищ. Чувствовалось, что наступила осень.  На пароходной пристани, заваленной ящиками, мешками, бочками, бревнами и всеми товарами, которые присылаются в шхеры в обмен на рыбу, разгуливал Филле Бом; он поджидал путешествующего купца, которого обещался проводить в Марстранд. Филле Бом был в хорошем расположении духа, потому что путешественник был веселый человек из Гетеборга, никогда не садившийся в лодку без запаса коньяка и плотно набитого портсигара в карманах его ульстера. Это были вещи, которые Филле Бом вообще умел ценить; а на этот раз у него были основания особенно дорожить такими преимуществами. Накануне купец угощал своих знакомых на постоялом дворе, и Филле Бом тоже был там. Купец показывал на картах фокусы, пел куплеты и вообще давал представление перед благородной даровой публикой,