Черные глаза - Симоньян Маргарита Страница 8

Отец мой неделю мыл свои деньги хозяйственным мылом и сушил пылесосом. И все приговаривал:

— Я знал, что крысами в моем доме могли оказаться только крысы!

И тогда же сказал первый раз:

— Не забывай, Маргарита, ты — мой единственный сын.

— Ты посмотри! — умилилась бабка Вартушка, слышавшая разговор, как и все разговоры в нашем дворе. — Наш Симончик такой семьянинник — я тэбэ дам!

После чего скомандовала всем доедать кислый спас.

Бабка Вартушка давно умерла, Царство ей там Небесное. Я тоже боюсь умереть. Я боюсь умереть слишком рано. Не успеть все, что надо успеть. Еще больше боюсь никогда не понять, что же именно надо успеть. Я боюсь умереть слишком поздно. Протянуть окончательные, не подлежащие исправлению десять-пятнадцать лет, шарахаясь от болячки к болячке, не глядя вокруг. После такой жизни, какая пока что вылепливается у меня, артритная старость была бы, как если запить званый ужин в мишленовском ресторане: цветы цуккини, фаршированные трюфелями, черепаший суп, суфле из омаров, телячий зоб с артишоками — все это взять и запить рыбьим жиром. Убить послевкусие. Как будто и не было никогда никаких омаров.

Я боюсь.

Но я запрещаю себе бояться. Каждый раз, когда ватное, серое застилает мне душу, как ноябрь московское небо, я говорю себе: «Ты должна войти в этот сарай. Это не обсуждается, ты просто должна. Да, там крысы, вонючие крысы, но ведь ты человек. Тебя — больше. Пусть тебя не спасет одеяло, и сделают сорок уколов в живот, но в самом конце ты найдешь то, что не смог найти твой отец. Зажмурься — и просто войди».

А мальчики — подождут тебя у дверей.

Черные глаза

В мире нет наслаждения сладострастнее, чем нырнуть в лунную ночь с волнореза в Черное море.

Минуту я целюсь в слепую бездну, скольжу мокрыми пятками по бетону, заросшему влажной слизью зеленых водорослей. Кто там ждет меня? Я знаю, кто ждет меня. Я люблю его с детства. Я хочу его прямо сейчас. Я соскучилась.

Кончики пальцев вскрывают пленку воды, как подарочный целлофан. Соль врывается в ноздри, сжимается в небе, как слезы внезапной обиды, обжигает йодом гортань — мчись теперь, мчись широким гребком, дальше от волнореза, на котором тревожно курит кто-то случайный, ищет тебя, вглядываясь в черноту — мчись в оглушительное одиночество, в непроглядную глубину, где нет ничего, кроме жгучей свободы и скорости, отречения от суматошного воздуха, сладкой измены всему, что называется жизнью, — покорись этой бездне, не закрывая глаза, отдавайся хозяину, знающему, что по-настоящему — до пронзительной боли в трахее, до судорог в животе — ты всегда отдавалась только ему — ненасытному черному морю… Мчись, пока дно не царапнет по животу колкой раковиной — схватить ее, как трофей, оттолкнуться от дна, только бы не ускользать из твоих объятий, продлить это острое проникновение, мужскую хватку волны, которой я не хочу и не буду сопротивляться, вкус твоей плоти вокруг моих десен, стать одной из твоих покорных русалок, вот бы смочь… но ревнивая жизнь уже бьет в диафрагму, колотится в легких, толкает наверх, к лунным бликам, зачем…

Вдохнула. Ух, далеко отплыла.

Лечь на спину, смотреть на луну. Наслаждаться последней конвульсией. Облизать соленые губы. Подчиниться истоме.

Капельки крови вытянулись по струне свежей царапины на животе. Завтра все заживет — главное, не смывать твою плоть. Морская вода заживляет все — даже стыд, даже горе. Даже дурную любовь.

Тишина. Одиночество. Счастье.

Пока в два часа ночи в рубку дядь Вачика не дозвонится ведущий программы «Вести недели» Евгений Ревенко.

В ту весну мы остановились на бывшей сталинской даче — единственном месте в Абхазии, где из крана текла вода. Полусъеденный ласковым мхом асфальт забытых дорожек посреди бамбуковой рощи, пугливая дрожь пальмовых листьев вокруг памятника бородатому русскому меценату, основавшему посреди малярийных болот этот эдемский сад. За аллеей слоновых пальм — кокетливые балюстрады балкончиков, щурящихся на ленивое солнце, а за ними глазницы любимой дачи того, кто неведомым чудом не уничтожил ополоумевшего мецената и позволил ему скончаться в тридцать девятом в одном из построенных им санаториев, окруженным рабочими, собиравшими завезенные им мандарины, от миролюбивого кровоизлияния в мозг.

Мы поселились в соседних сталинских спальнях — я и мои ребята: водитель — греческий бык с поломанным носом по кличке Гагр — и оператор по кличке Андрюха, родом из Грозного. Ребята были такие могучие и широкоплечие, что во всех гостиницах с битыми окнами и вонючими простынями, где в те времена проходила наша судьба, их принимали за моих телохранителей. Пару раз это спасало мне биографию. Иначе рожала бы я сейчас четвертую двойню высоко на горе за Сванетским хребтом.

В третьей обшитой угрюмым дубом сталинской спальне поселился знаменитый московский военный корреспондент — с суровой линией челюсти и насмешливым подростковым прищуром.

Вечером всей компанией мы отправились в прибрежную пацху. Под деревянной крышей, в самом центре был устроен очаг, над ним подвешен черный котел и крюки, на которых болталась коптившаяся говядина. Хозяин пацхи нанизывал на шампуры жирные ломти недавно прирезанного молодого барашка.

Увидев нас, одним рывком кривого мизинца хозяин нажал на кнопку кассетника, и по берегу разнеслись неизбывные «Черные глаза». Московский военкор улыбнулся одной половиной губ, по боевой привычке прикрывая сигарету ладонью, чтобы враг не засек огонек. Глаза у военкора были действительно черные.

Полногрудая официантка — в чем-то длинном и черном и таком же черном платке — подошла протереть наш столик. Проголодавшиеся Андрюха и Гагр сглатывали слюну, разглядывая неглубокий вырез ее черной майки. Сутулый хозяин бросил на них искрящий мангальными углями взгляд и с особенной яростью воткнул острый шампур в баранье яйцо.

— Шашлык есть, красавица? — спросил нетерпеливый Гагр.

Красавица, не поднимая ресниц, кивнула на хозяина.

— У него спроси.

— Может, я тебя хочу спросить.

Хозяин резко сверкнул лезвиями черных глаз.

— Амза! — крикнул он, вытирая кровавый шампур о черные джинсы. — Ты уроки сделала?

— Когда бы я делала — ты не видишь? — огрызнулась Амза.

— Иди делай! — отрезал хозяин.

— А эти? — Амза кивнула на нас.

— Мрамзу позови.

Мрамза была очень похожа на Амзу. Привычным жестом она перехватила тряпку и закончила вытирать стол.

— Вы сестры, что ли? — спросил Гагр.

— Сестры.

— Вино дай. И сыр вот этот, такой… — Андрюха силился вспомнить, какой ему надо сыр.

— Кто старше? — не унимался Гагр.

— Я, — процедила Мрамза.

— И сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Гагр поперхнулся слюной.

— И зелень! — вспомнил Андрюха. — Вот эту, как ее, такую…

Хозяин застыл над мангалом, следя за Мрамзой углями из-под сросшихся бровей.

— Строгий у вас отец, — сказал Гагр.

— Наш отец на войне погиб.

— А это кто? — Гагр кивнул на хозяина.

— Муж.

— Твой? — снова поперхнулся Гагр.

— Амзы. Я вдова.

— Твой муж тоже на войне погиб?

— Нет. На тарзанке.

Мрамза махнула черными юбками и ушла за тарелками.

— Брат… Где мы? — прошептал Гагр.

— Вино у них хорошее, — беззаботно отозвался Андрюха. — Эй, хозяин! Сделай нам вот эти, такие. Пельмени большие. Как их, такие…

— Мы такие не делаем, — зло процедил хозяин.

— Почему?

— Потому что грузины такие делают.

Хозяин швырнул остатки маринада в очаг и одним движением окровавленного мизинца яростно выключил магнитофон. Московский военкор, щуря блестящие глаза, посмеивался в свою сигарету.

— Алхас, по-братски, — сказал он хозяину. — Это космонавты из Краснодара, ты их не слушай. Они вообще не пароход. А я завтра встречаюсь с вашим президентом. Покорми нас так, чтобы мне было, что ему рассказать.