Сдаёшься? - Яблонская Марианна Викторовна Страница 69

Но вот впереди показались большие темные прибрежные камни, густо ощетинившиеся ракушками и, наверное, больше чем наполовину скрытые под водой. Варька уже взобралась из воды на колючий камень, и уже порезала об ракушку-иглу ногу, и уже стоит на камне, поджав ногу, как балерина, тонкая и розовая от солнца. И они с Варькой спешат к белокаменному замку — замка с берега не видно, он за горой, — и на белом мелком прибрежном песке Варькина ступня оставляет красные следы, и они сейчас как настоящие исследователи новых земель, бесстрашны и неразлучны, и не тронуты враждой, и распевают свою любимую институтскую песню: «Осторожней, друг, ведь никто до нас здесь не был, в таинственной стране Мадагаскар», — и этот берег озарен солнцем, а тот берег еще в тени, и голоса их так стройно сливаются, и они снова так любят друг друга, что обнимают друг друга за плечи, как на большой перемене в школе, и хотя так в гору не очень удобно, им хорошо идти. И так они идут, пока за горой не появляется та колючая проволока в несколько рядов на кривых столбах, те два огнетушителя на сияющих свежевыбеленных стенах мазанки, пока не выходит та тетка в красном платке и с ружьем и не кричит им: «Куда вас черти несут, плывите отседова разом, здесь зона запретная и море запретная тож!» — и тогда они с Варькой сбегают разом с горы на берег, спускаются в море по ощерившимся камням и плывут «отседова», уже не оглядываются, чтобы подождать друг друга, потому что тот берег уже освещен солнцем и видно, что он все еще стоит на камне; и камень, на котором он стоит, и он — розовые от солнца, и, конечно, он хочет, чтобы она, а не Варька, приплыла первой, а может быть, хочет, чтобы Варька, потому что Варька ведь тоже старается изо всех сил, и кто может знать, чего он хочет, но она торопится плыть, хотя уже так устала, что думает, не лучше ли остановиться, потому что все равно этот залив бесконечен, и еще думает о том, что хорошо бы сейчас на том белом камне вместо него оказалась в своей смешной старомодной шляпке мама, — ей-то было бы все равно, кто из них доплывет первой, лишь бы доплыли, а если первой приплывет Варька, все равно мама будет любить только ее.

На берегу никого нет. Возле солнечного, розового камня — две аккуратные горочки сложенной ими одежды. На камне — темные следы его босых ступней.

И против всех оптических законов, как лихое наследство его, ушедшего от нее и еще разделившего на всю жизнь их с Варькой, на далеком берегу перед сияющим замком стали видны два красных огнетушителя на белой стене и редкие ряды колючей проволоки на кривых столбах…

Женщина поставила пустой бокал на стол и побежала к выходу. Она больно ударилась о зеркало и, бросившись в другую сторону, ударилась о стекло, и опять перед нею было зеркало, и с другой стороны — преграда, возникающая касанием. Наконец в невидной стеклянной стене она отыскала светлую скобу двери и, выбежав на проспект, побежала по проезжей части.

Она бежала, пригнувшись и подняв руку, будто ждала беды и просила защиты. Машины проносились мимо. Но вот одна, синяя, с высоким, странной формы кузовом, на котором заметны белый знак, похожий на скошенный крест, и короткая белая надпись, однако не разобрать издали, что она означает, замедлила скорость и прибилась к тротуару впереди женщины.

— Я не больна, — сказала женщина в открытое окно шоферу и задохнулась от прерванного бега. — Мне по личному делу. Домой.

Шофер не оборачивается, молчит. На нем синяя одежда с погонами без знаков, куртка или плащ — не разглядишь, у сидящего высокая синяя шапка, похожая на каску, но из материи и с козырьком. От длинного синего козырька на лице шофера лежит густая синеватая тень. Лица шофера не видно. Кажется, под козырьком нет лица. Шофер молчит. Женщина отступила на тротуар.

Теперь она хорошо видит и белое слово возле косого креста на кузове — связь, — так что, наверное, шлем и эта синяя одежда с пустыми погонами — форма почтового служащего.

Женщина сидит рядом с безмолвным шофером. Она сжимает в руке ледяную ручку захлопнутой ею двери, словно опасается погони, и старается назвать свой адрес, но не может — забыла или никогда не жила по своему адресу; торопясь — молчащий шофер угнетает ее — ищет в сумке записную книжку, чтобы назвать хоть чей-то адрес, но и книжки найти не может, книжки нет. Шофер молчит.

— Там рядом какое-то кафе, — говорит женщина.

Шофер молчит.

— Арктика…

— Арктика? — Голос шофера как скрип дверей. Будто во рту у него тугая пружина.

— Нет… Антарктида…

— Антарктида? — Скрип дверей громче.

— Нет… Армада… В общем, что-то историческое.

— Музей Революции? — не оборачиваясь, спрашивает шофер.

— Нет, нет. Не очень реальное, загадочное…

Шофер молчит. Не двигается. Не двигается и молчит женщина. Позади них стукнула дверь. Стукнула раз, потом второй.

Ни шофер, ни женщина не оборачиваются. Почему ничего не спросит шофер? Наоборот, он включил мотор… Машина дрожит. Может, у них все обговорено?

— Дальняя улица, три, — этот никакой и особенный голос.

Словно им говорят все. Через одного. Через этого. Возможно, он рупор. Рупор чего? Просто рупор.

Шофер повернулся к ней. Женщина молчит. Взревев, машина срывается с места. Исчезли за окнами привычные формы вещей; очертания людей, домов, деревьев, машин — все удлинено, оттянуто назад, словно мыльный пузырь, готовый сорваться с соломинки. Потом предметы теряют границы; за окнами, быстро сменяясь, мелькают размытые цветные пятна. Сидящие в машине молчат. Женщина чувствует неподвижный взгляд мужчины у себя на затылке. Но вот машина прибивается к тротуару, дрожит. Прямо перед собой женщина видит дверь, отворенную в темноту, две огромные, с буграми мускулов и полосами жил расставленные ноги из черного гладкого камня — на свету по одну сторону двери, и одну такую же — черную, гладкую, с мускулами и жилами — по другую.

— Атланты! — крикнула женщина.

Шофер молчит. Женщина повернулась к шоферу. Шофер повел головой без лица. Мужчина стоит на тротуаре. Он ждет. Он уже отдал шоферу деньги, и шофер уже положил их в один из многих карманов своей синей одежды, положил, не считая, будто зная, что денег там столько, сколько и должно быть, словно действительно все обговорено между ними. Сколько времени ждет на тротуаре мужчина, сколько времени ждет, положив руки на баранку, шофер, сколько времени ждет она, сидя в машине, всегда или никогда, как ей узнать?

Женщина стоит рядом с мужчиной у открытой черной двери. Они одни, потому что машина с молчаливым синим шофером только что странным образом скрылась в тесном ряду высоких домов. И не считать же этих двух каменных великанов, держащих этот дом, который и без них прекрасно спланирован и не рухнет.

Не пропустив женщину вперед и не обернувшись, мужчина вошел в темноту двери. Женщина вошла за ним. Не могла не войти. Скорее всего, они связаны. Мужчина поднимается по лестнице. Женщина идет за ним. Когда женщина останавливается, чтобы заглянуть вниз, туда, где в темноте потерялась дверь, потому что она сама только что закрыла ее за собою, — останавливается и мужчина. Но стоит женщине шагнуть на одну ступень вниз, как мужчина, не оборачиваясь, тоже шагает на ступень вниз и потом, так и не взглянув на нее, продолжает медленно подниматься — будто знает, что женщина идет следом.

— Чертова уверенность, — бормочет женщина и поднимается по лестнице за мужчиной.

Значит, они связаны. Однако по лестнице — вверх и вниз, иногда и вплотную друг к другу — идут люди. Они проходят между мужчиной и женщиной и не падают, как если бы была преграда. Так что веревки, конечно, нет. Или это тени их разделяют? Или воспоминания? Тогда где же они?

Женщина поднимается за мужчиной к большому, во всю стену лестничной площадки, окну со стеклом негладким и малопрозрачным. На стекле, справа от нее, очертания длинных босых ступней и худых щиколоток, видных из-под волнистого края темной одежды. Слева — большое светлое бледное пятно с волнистыми контурами, которое скорее всего, как и показавшиеся из-под одежды босые ноги, часть какого-то витража, переходящего вместе с окном в следующий этаж. Там-то, в верхнем этаже, витраж, наверное, заканчивается и проясняется. Но теперь женщина идет за мужчиной прочь от окна с витражом к стене, растворенной в темноте. Отлогие широкие ступени этой старинной лестницы были когда-то рублены из белого камня. Яркий белый цвет камня до сих пор выбивается по углам ступеней, однако многовековым шарканьем подошв ступени теперь не только затерты до темноты булыжника, но и источены по краям до того, что волнятся и кое-где разорваны по изгибам, так что кажется, что эта лестница наспех слеплена из пластилина и никогда не просохнет.