Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич Страница 32

Пойми, я ведь не для себя прошу. Если бы не папин день рождения, разве бы я стал так к тебе приставать? Я ведь тебя никогда ни о чём не просил. А я тебя кормил, поил, обувал. Неужели ты так неблагодарна, любимая моя нога, и не сделаешь мне этого маленького одолжения? Которое ведь даже не для меня, а для моих старых бедных родителей, для которых я последняя опора… Они погибнут без меня, слабые и одинокие. Неужели тебе не жалко, и ты позволишь им погибнуть? Ведь у тебя же доброе сердце, ты только делаешь вид, что ты злая, а на самом деле ты очень добрая, моя нога. Это только тот, кто тебя не знает, подумает, что ты злая и бессердечная. Я же тебя хорошо знаю… Ты же согласна? Просто самолюбие мешает тебе сознаться… Не боли, родная ноженька. Ради бога и Христа ради… Извини меня, я ведь не хотел тебя тогда обидеть. Ну иди, иди. Вот видишь, я узнаю уже нашу улицу. Вон, видишь, наш дом… Тут совсем близко. Просто я никогда в ту сторону не ходил и поэтому не узнал тогда улицу. А сейчас я её узнаю. Ты ведь узнаешь её, нога? Нам совсем остались пустяки. Так что ты дойдёшь, тебе ведь ничего не стоит сделать мне это одолжение… Я бы не стал тебя просить, но тут ведь нет никого, кто сделал бы это за тебя. Там были заводы, а вот – институт: тут никого не бывает вечером. Поэтому ты уж мне помоги сегодня, нога. Ты ведь меня не предашь, как эти… Мы казним их завтра. Они будут молить, ползать на коленях – но им не будет пощады. Мы скажем им: о чём же вы просите, совести у вас нет… Казнить вас – и только казнить.

Видишь, нога, лучше тебе не болеть, а идти. Ты думаешь, мне ничего не стоит умолять и просить тебя? Так знай, что и моё терпение может лопнуть. И тогда – держись! Если ты меня предашь, я всё равно найду тебя. И сколько бы ты меня ни просила, я буду безжалостен. Потому что я ненавижу тебя, нога! Я готов разорвать зубами, искусать, растоптать, искрошить, растереть тебя в мелкий порошок. Я положу тебя в ступку и буду долбить пестиком. Так, чтобы тебе было больно-больно, жутко больно, как не бывает больно, как не может быть больно… Нога, хорошая моя, любимая, самая любимая из моих ног, ну вот ведь и дом.

Нам остался только двор и лестница… Ну будь доброй, дай мне дойти, как человеку…”

…Он стоял в своей парадной, прислонившись к стене. Лампочка тут была выкручена, и было темно. Кое-какой свет пробивался с площадки второго этажа. Его этаж был третий. Подняться он уже не мог. Когда он прошёл в парадную и понял, что уже дома, – идти стало невозможно. Он тихо подвывал и тёрся спиной о стену. Наверно, было уже очень поздно, потому что никто не ходил по лестнице.

Вдруг хлопнула входная дверь, он вздрогнул, открылась вторая – и в тёмной фигуре он узнал отца.

Он прижался к стене. В темноте его не было видно, и отец прошёл мимо, не заметив. Медленно брёл отец по лестнице, и его худая спина согнулась колесом. “Папа!” – хотел крикнуть он и броситься. Но броситься он не мог. И крикнуть. А отец всё поднимался, медленно-медленно, и вдруг стал посреди марша. И так стоял, сутулый, не поворачиваясь и не идя вперёд, долго. Свет второго этажа уже хорошо освещал его. Отец достал папиросу, чиркнул, нагнул голову к ладоням. Повернулся и стал спускаться. Спустился и остановился, глядя в сторону мальчика и не видя. Мальчик сжался. Сейчас он почему-то ничего не помнил, кроме наушников, которыми позавчера ударил его отец. Тогда они учились считать на счётах… Отец стоял, смотрел в его сторону, и лица его не было видно – только опущенные плечи.

– Кто тут? – сдавленно сказал отец.

Мальчик разрыдался.

– Ты? – сказал отец как-то удивлённо-спокойно. – А я ведь тебя ищу.

Он подошёл вплотную и вдруг взвизгнул:

– Негодяй!

Как-то неуверенно и неловко, покачнувшись, ударил мальчика по щеке. Рука его сразу повисла, а губы запрыгали.

– Ты хоть о матери-то подумал?! Ну ладно, меня ты не любишь… я знаю… хотя в день рождения… Но мать!.. Неужели ты?.. – Он осёкся и испуганно посмотрел на мальчика.

Мальчик закрылся локтем и зарыдал сильнее.

– Что с тобой?! Говори!! Что ты с собой сделал?!

– Но-га… – только и мог между всхлипами сказать мальчик.

Отец внёс его по лестнице, открыл дверь. Всё это было уже в тумане. И мама. Единственно, что ясно чувствовал, это прикосновение маминых рук и прохладу простынь.

Потом над ним склонялся одутловатый человек в белом халате и что-то делал с его ногой, прикручивал что-то. Было очень больно – и тогда он почувствовал на лбу слабое, жалкое, чуть дрожащее прикосновение руки отца. Он схватил эту руку – она была горячая, сухая, со вздутыми суставами пальцев – и прижал к щеке.

– Ты не сердись, папочка… – всхлипнул он. – Уроки я приготовил. Честное слово, папа…

Губы у отца запрыгали, и он отвернулся.

– Доктор… – сказал отец. – Что же это, доктор?..

☛ Для удобства разговора коротко и акцентированно перескажем фабулу программного битовского рассказа “Но-га” (1962)[38].

После школы второклассник Зайцев должен поскорее вернуться домой, потому что у его отца день рождения. Вместо этого мальчик отправляется на рискованную прогулку по приглашению двух одноклассников.

День рождения отца – это Зайцев понимал. Но перед ним, серьёзные, сомкнутые, стояли ребята, молча ждали и словно испытывали его.<…> Он всегда ждал дружбы, и она не удавалась, как-то он не был нужен, а в его возрасте это уже стало важнее всего. Надо было что-то предпринять, и Зайцев выбрал этих двух.

Поначалу всё складывается вроде бы неплохо, и Зайцеву почти удается стать третьим в этом сомкнутом содружестве: “Они замаскировали проём снегом и сговорились прийти сюда завтра с инструментом”. Однако во время опасной совместной игры Зайцев подворачивает ногу, и союз размыкается. Мальчик превращается для пары друзей в третьего лишнего: “Их не стало. Они перебежали улицу – и вот их нет”. В парадной своего дома Зайцев встречает отца, который возвращается после бесплодных поисков сына. Взвинченный отец даёт мальчику пощёчину, но в итоге, уже дома, мать, а вслед за ней – отец утешают сына, ласково касаясь его лица, и сын просит у отца прощения:

Единственно, что ясно чувствовал, это прикосновение маминых рук и прохладу простынь. <…> Было очень больно – и тогда он почувствовал на лбу слабое, жалкое, чуть дрожащее прикосновение руки отца. Он схватил эту руку – она была горячая, сухая, со вздутыми суставами пальцев – и прижал к щеке.

– Ты не сердись, папочка… – всхлипнул он. – Уроки я приготовил. Честное слово, папа…

Губы у отца запрыгали, и он отвернулся.

– Доктор… – сказал отец. – Что же это, доктор?..

Рассказ завершается слезами и отца, и сына (сын “всхлипнул”, “губы у отца запрыгали, и он отвернулся”) – и эти слёзы в унисон, очевидно, следует воспринимать как утешительный итог всего текста, как знак преодоления размолвки между сыном и отцом.

Важно отметить, что подготавливаться этот дуэт начинает задолго до финала. На первых страницах мальчик проходит испытание на мужественность и старательно подражает новым товарищам – переплывает вместе с ними к таинственному островку (“Они стояли на льдине, один с шестом – отталкивались и плыли к острову”); курит под трибуной стадиона (“Они курили, пряча в кулак огоньки”); надевает на себя старый противогаз (“Они распаковывали сумки и пытались натянуть маски на голову”); и, наконец, скатывается с высокого деревянного столба вниз (“Зайцев перелез и судорожно сжал столб. Попытался устроиться поудобнее – и вдруг поехал вниз. Быстрее, быстрее. И вот он внизу – ему стало весело. Это оказалось так просто!”).

Увы, вторая попытка героя скатиться со столба, в отличие от первой, завершается неудачей, и хрупкий контакт между ним и двумя другими мальчиками сразу же разлаживается. Внешним проявлением этого становятся как раз слёзы Зайцева и жёсткая реакция на них одноклассников: