Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич Страница 27

– Граждане, – сказал он, – отцы и матери, надо довезти пацана… Меня пацан, граждане, боится… – Инвалид зубами расстегнул ремешок часов и положил их на столик. – Довезёшь, проводник, папаша? Денег нет… Пропился я, папаша… – Он вытащил из кармана портсигар, вытряхнул прямо на пол остатки капусты и положил портсигар на столик, рядом с часами. – Вещь… Целый литр давали. – Потом вытащил из кармана зажигалку, складной нож, фонарик, потом подумал, расстегнул бушлат и принялся разматывать тёплый, ворсистый шарф.

– Шерсть, – сказал он.

– Да ты что, – сказал проводник и придвинул всё лежавшее на столике назад к инвалиду, – ты брось мотать… Довезём, чего там…

А толстая женщина взяла портсигар и сказала:

– Он его всё равно пропьёт… Лучше уж мальцу еды наменять, скоро станция узловая…

Инвалид посмотрел на неё, качнулся и вдруг обхватил единственной рукой за талию и поцеловал в обвисшую щеку.

– Как из винной бочки, – сказала толстая женщина и оттолкнула его, но не обозлилась, а, наоборот, улыбнулась и кокетливо поправила волосы.

Инвалид провёл рукавом по глазам, обернулся и подмигнул мальчику.

– Ничего, – сказал он, – ничего, парень, не робей. – И пошёл по проходу.

Мальчик увидал его сутулую спину, стриженый затылок и большие, толстые пальцы, которыми он поправил, заломил на ухо свою морскую ушанку.

В вагоне потемнело, и проводник зажёг свечу в фонаре под потолком.

Мальчик лежал затылком на распотрошенном узле и смотрел, как горит свеча. Толстая женщина дала ему хлеб с белым жиром, стакан сладкого кипятку, и теперь он лежал и ни о чём не думал.

Постепенно шаги и голоса стихли, остался лишь привычный гул поезда да скрип полки. Мальчик опустил ресницы и увидал перед собой яркие розовые круги.

Он понял, что это свеча, повернулся на бок, и круги стали чёрными. Потом он вспомнил, что больше нет дядиных чемоданов, разогнул ноги в коленях и начал уже засыпать, когда какой-то шорох разбудил его. По купе ходил старик в пенсне. Он ходил на цыпочках, с полусогнутыми руками, и заглядывал в лица спящих. Потом он очень медленно, как слепой, вытянул руки вперёд и шагнул к окну.

Голову он поворачивал рывками, то в одну, то в другую сторону, губы его шевелились. Мальчик лежал неподвижно, он видел часть спящего лица толстой женщины, раскрытый рот и видел огонёк свечи в тёмном окне и протянутые к этому огоньку пальцы старика. Пальцы потянулись дальше, и огонёк появлялся теперь то среди волос старика, то на его бородке. Вдруг пальцы быстро прикоснулись к висящей на крючке у окна сетке с хлебом и так же быстро, точно хлеб этот был раскалённый, отдёрнулись назад.

Толстая женщина издала губами странный, похожий на поцелуй звук и вынула руку из-под головы. Ресницы её дрогнули.

Когда мальчик приподнял голову, старика в купе не было.

Мальчик полежал ещё немного с открытыми глазами, и сердце его начало биться тише и спокойней. Тогда он прикрыл веки и хотел повернуться к стенке, но вместо этого снова открыл один глаз.

Старик стоял у самой полки. Под седыми, редкими волосами была видна нечистая белая кожа.

Он снял кофту и был теперь в шёлковой мятой рубахе, обтрёпанные манжеты вместо запонок были скреплены проволокой.

Он пошёл пригнувшись – так ходят в кинокартинах разведчики, и это было очень смешно, – но мальчику стало не смешно, а страшно, как утром, когда он проснулся и вспомнил, что мама умерла.

Пальцы старика скользнули по корке, отщипнули маленький кусочек этой коричневой корки вместе с серой мякотью, и в этот момент он оглянулся и встретился взглядом с мальчиком. Поезд шёл в темноте, чуть-чуть подсвеченной снегом; казалось, за окнами больше нет жизни, лишь изредка мимо окон проносились какие-то неясные предметы.

Толстая женщина опять спала с открытым ртом, и в глубине её рта поблескивал металлический зуб.

Старик осторожно распрямился, покачивая головой, и переложил хлеб из ладони в задний карман брюк.

Он всё время, не мигая, смотрел на мальчика, и мальчик приподнялся на локтях, отломил угол от пирога, оставленного инвалидом, и протянул старику. Старик взял и сразу проглотил. Мальчик снова отломил снизу, где не было повидла, и старик так же быстро взял и проглотил. Мальчик отдал старику по кусочку всю нижнюю часть пирога; а верхнюю, с повидлом и печеными хрустящими колбасками, оставил себе.

Пришёл проводник и для светомаскировки обернул фонарь тёмной тряпкой – теперь только туманное пятно сжималось и разжималось на потолке. Старик стоял, морща лоб и что-то припоминая, а затем пошёл вдоль вагона, мимо храпящих полок, мимо спящих, сидя и полулёжа, людей, до тамбура, где на узлах тоже лежали какие-то люди.

– Неужели это никогда не кончится? – тихо сказал старик и пошёл назад.

Он стоял у полки мальчика и смотрел, как мальчик спит.

Мальчик спал, лёжа на распотрошённом узле и положив щёку на голенища фетровых женских бот.

Рукава его свитера были закатаны, а ботинки расшнурованы.

Мальчику снился дом с башенкой, дядя, старуха, торгующая рыбой, инвалид с сильными, толстыми пальцами и ещё разные лица и разные предметы, которые он тут же во сне забывал. Уже перед самым рассветом, когда выгоревшая свеча потухла и старик прикрыл ноги мальчика тёплой кофтой, мальчик увидал мать, вздохнул облегчённо и улыбнулся.

Ранним утром кто-то открыл дверь в тамбур, холодный воздух разбудил мальчика, и он ещё некоторое время лежал и улыбался…

☛ Читатель единственного опубликованного в СССР рассказа Фридриха Горенштейна “Дом с башенкой” (1964) должен постоянно обращать внимание на зазоры между объективной действительностью, какой она предстаёт в рассказе, и восприятием этой действительности мальчиком, главным героем рассказа (глазами которого мы часто смотрим на мир)[31]. У мальчика тяжело болеет, а затем умирает мать, он неопытен и слабо разбирается в жизни. Неудивительно, что и большинство окружающих людей мальчик видит в искажённом свете, о чём ясно говорится уже в первом, ключевом предложении “Дома с башенкой”: “Мальчик плохо различал лица, они были все одинаковы и внушали ему страх”. Далее в рассказе ощущения главного героя описаны так: “Мальчик <…> успел привыкнуть к тому, что <…> он остался один среди незнакомых людей”.

Соответственно, почти всех “незнакомых людей”, изображённых в рассказе, мальчик и вслед за ним некоторые исследователи воспринимают как в лучшем случае равнодушную, а в худшем – враждебную, агрессивную силу: “Герои рассказа максимально разобщены, они не знают, как наладить контакт друг с другом, с окружающим миром и с собой, о чём свидетельствуют их действия: от движений и реплик до поступков”[32].

Именно неразличение лиц людей приводит мальчика к “гоголевскому” взгляду на этих людей. Если лица неважны, если все они одинаковы, то почему бы не заместить лица олицетворёнными предметами одежды, становящимися знаками людей (приём, специально отмеченный несколькими интерпретаторами рассказа)[33]: “Он стал в очередь за какой-то меховой курткой с меховыми пуговицами на хлястике”[34]; “Он стал в очередь за шинелью с подколотым пустым рукавом”; “Ну-ка, расстегни пальто, – сказал халат и приложил ко лбу мальчика твёрдую ладонь”; “В толпе его прижали лицом к какому-то кожаному пальто”.

Между тем, лица людей, описанных в “Доме с башенкой”, отнюдь не одинаковы, хотя мальчик долго этого не замечает – не может и не хочет замечать.

Уже в экспозиции рассказа (мальчик с больной матерью едут в поезде) один из эпизодических персонажей проявляет себя вполне эгоистически, зато другой пытается быть человечным и разъяснить мальчику сложившуюся ситуацию:

Кто-то в темноте сказал:

– Мы задохнемся здесь, как в душегубке. Она всё время ходит под себя… В конце концов здесь дети…

Мальчик торопливо вынул варежку и принялся растирать лужу по полу вагона.

– Почему ты упрямишься? – спросил какой-то мужчина. – Твоя мама больна. Её положат в больницу и вылечат. А в эшелоне она может умереть…