Перья - Беэр Хаим Страница 12

— Да, — произнес отец треснувшим голосом. — Она любила ягоды.

Сосед знал Любу девочкой.

В предложенной фотографом позе, положив руки в тонких кружевных перчатках на спинку стоящего перед ней стула, она смотрела перед собой гордым и грустным взглядом, который как будто терялся в пространстве, так что весь ее облик создавал ощущение сдержанного аристократизма. Прекрасная в своей печали, запечатленная фотографом женщина отвернулась от брошенных мастерских Тель-Арзы и покрытых иерусалимскими лютиками склонов за ними[115], и теперь ее лицо, обращенное к дальней стенке чулана, покрывалось пылью и паутиной, теряя былую четкость черт.

Вернувшись домой после Шестидневной войны, я неожиданно обнаружил ее поблекший, обкрошившийся по краям портрет стоящим на этажерке рядом с фотографией отца. Мать, заметив мое удивление, объяснила, что теперь, когда дорога на Масличную гору открылась, нам нужно восстановить и Любину могилу, вместе с могилой моего брата, поскольку отец, да пребудет с ним мир, несомненно, хотел бы, чтобы мы сделали это.

В то время мать часто бывала у Риклина в конторе погребального братства, и когда разрушенные могилы были отысканы, она перевела немалую часть сбережений, откладывавшихся ею «на черный день», изготовившим новые надгробия рабочим. С приближением месяца элуль[116] мы вместе отправились на Масличную гору в первый раз поклониться обновленным могилам. По всему склону были видны собиравшиеся у надгробных памятников группы людей, а внизу, у самой Иерихонской дороги, под навесом, установленным во дворе недостроенной мечети, мы увидели Риклина. Склонившись над столом с разложенными толстыми тетрадями и картами, он помогал тем, кто к нему обращался, отыскивать нужные им могилы. Заметив меня и мать, он поспешил встать нам навстречу и, протянув исписанную отцовским почерком тетрадь, указал левой рукой на заполненное людьми кладбище, обнял меня за плечи и сказал:

— Жаль, что отец этого не видит. — Вслед за тем Риклин обратился к матери и произнес нараспев: — Удержи голос твой от плача, майн либе фрайнд, ибо есть награда за труд твоего мужа, говорит Господь[117].

Он указал на листке бумаги точное месторасположение нужных нам могил, передал листок одному из толпившихся под навесом молодых людей в долгополых лапсердаках и сказал, чтобы тот сначала отвел нас на детский участок, а потом наверх, в прилегающую к гостинице «Интерконтиненталь» часть кладбища.

Мать долго стояла у могилы моего брата, гладила серый камень маленького надгробия и беззвучно читала высеченную на нем краткую надпись. Когда мы отошли наконец от могилы, она обратила свой взгляд к безоблачному небу и сказала мне шепотом, стараясь, чтобы ее не услышал сопровождавший нас молодой человек:

— Я не прощу Ему этого до своего последнего дня.

Наш спутник бодро взбирался вверх по тропе, подобрав полы своего сюртука, чтобы к нему не прицепились колючки, а мы медленно шли за ним. По дороге мать рассказала, что в день ее свадьбы они с отцом поднимались к Любиной могиле этой же тропой. Отец захотел проститься с первой женой прежде, чем введет к себе в дом другую, и мать вызвалась его проводить. Она молча шла рядом с ним, пытаясь услышать сердце незнакомой ей женщины, лишившейся надежд и дремавшей целыми днями у окна, не находя себе места под ярким солнцем и тоскуя по ручьям и ягодным зарослям своего детства. Проводник нетерпеливо дожидался нас у могилы. Он что-то прошептал матери на ухо и, получив от нее плату, быстро побежал вниз по крутому склону, похожий на черную горную козу. Когда он удалился, мать улыбнулась сухими губами и сказала:

— В истинном мире над человеком не властны ни ревность, ни страсть, и там уже не имеет силы заклятие рабейну Гершома. Так что и я, когда настанет мой час, смогу расположиться рядом с отцом и женой его юности в шатре из левиафановой шкуры и вкусить яств из мяса дикого быка[118].

Прикрыв глаза ладонью от солнца, она посмотрела на восток, в сторону белеющих холмов Иудейской пустыни. На следующий день после свадьбы они с отцом отправились на прогулку в окрестности Иерихона, вспомнила мать. Эта прогулка оказалась единственной за все годы ее замужества, и ей навсегда запомнилось многое из увиденного тогда. Сине-голубая птица с каштановыми пятнами на крыльях выписывала немыслимые пируэты среди скал, сопровождая их благозвучной трелью, взволнованной и в то же время меланхоличной. В крытой галерее прилепившегося к обрыву греческого монастыря их с отцом встретили разукрашенные павлины, исполнявшие сложный танец. Издаваемые ими звуки резали слух, но старый монах, красивший церковный купол в цвет синьки, используемой при стирке белья, рассказал гостям, что мясо павлинов никогда не гниет, потому что они испили из чаши вечной жизни. Матери также запомнились седые волосы этого монаха, увязанные в тугой узел на шее.

Положив камешек на могилу своей предшественницы, мать сказала, что теперь, если я не спешу, она хотела бы спуститься в Йеѓошафатову долину[119], в которой не была уже много лет. Спуск оказался труден, и мне пришлось поддерживать мать, все время спотыкавшуюся об обломки разбитых надгробий, которыми были заполнены узкие проходы между могилами. Ее рука показалась мне костистой — в ней больше не было теплой мягкости, к которой я привык в те времена, когда она садилась ко мне на кровать и гладила мое лицо, пока я не проснусь, причем пальцы ее источали эфирный запах апельсина, кожуру которого она успела надрезать, чтобы мне легче было почистить его на десятичасовой перемене.

— Ты стеснялся давать мне руку на улице, — прошептала мать, а потом тихо пропела далеким, печальным голосом: — Кру-кру-кру-кружили журавли, жу-жу-жу-жужжали пчелы…

Вслед за тем она стала вспоминать мучения, которые безропотно сносились ею ради того, чтобы сделать из меня человека. В коридорах городского отдела образования ей пришлось натерпеться позора, чтобы вытащить меня из находившейся вблизи нашего дома «конюшни господина Фридмана». Там мне надлежало учиться по разнарядке властей, но мать настояла, чтобы меня записали в школу в центре города, где учились дети учителей и чиновников, а не только уличные мальчишки. Не жалея сил, она провожала меня от дома до школы и от школы до дома, чтобы я не переходил один опасные улицы, и, конечно, она помогала мне нести школьный ранец и пакет с завтраком. Один из мальчиков, вспомнила она, прикусив от обиды губу, думал, что она мне вовсе не мать, а приставленная ко мне домработница. К такому умозаключению он пришел из-за того, что ее внешний вид был слишком жалок, но она не стала исправлять его ошибку, потому что не хотела, чтобы я потерял уважение своих соучеников. И все равно — проклятый Ледер разрушил ее благие замыслы.

— Ты чувствуешь, как эта змеюка, — мать воспользовалась словом, принятым у старых иерусалимцев, — как эта змеюка ползает тут, у нас под ногами? — Немного успокоившись, она продолжила: — Вот сегодня, когда ты и сам уже отец, можешь ли ты объяснить мне это безумие? Как ребенок, у которого все было в жизни, учившийся у замечательных педагогов, из которых вышли со временем даже и университетские лекторы, и в товарищах у которого были дети из самых хороших домов — как такой ребенок мог увязаться за прощелыгой? Я этого до сих пор понять не могу.

Направление нашей беседы не нравилось мне, и я ответил матери, что никто, в том числе и я сам, не может проникнуть в душу ребенка и точно определить, что в ней тогда происходило. Но при этом правильно будет сказать, что Ледер, был хоть и самоучкой, но все же своего рода философом и что он открыл мне окно в мир утопической мысли, взволновавший мое воображение.

Мать насмешливо повторила иностранные слова, которыми я воспользовался, и сказала, что она пусть и не получила полноценного школьного образования и не имела впоследствии времени, чтобы ходить на популярные лекции для посетителей Народного дома, все же располагает достаточным здравым смыслом, чтобы увидеть огромное расстояние от Ледера до философии.