У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский Страница 8

деда, известного в этих краях плотника. Сухоруков вырос в него: приземистый, ширококостный, рано облысевший. Будь сейчас обе руки, ходил бы он по деревням, строил бы дома, хлевы, сараи — добротно, красиво, как учил дед. А нынче вот собственный домишко не смог на ноги поставить. Однако плотницкого дела не бросил — руководил в колхозе строительной бригадой, зимой рубил колья и жерди для изгородей, брал заказы на разные предметы домашнего обихода.

Парторганизация в колхозе была небольшая — шесть или семь человек. Бескуров присутствовал однажды у них на собрании и помнил, что народ там подобрался все серьезный, кряжистый, но молчаливый. Поэтому он и спросил у Сухорукова:

— Что-то твоих коммунистов сегодня не слыхать было. Что они-то думают, ты знаешь?

— Могу сказать, — пыхнув цигаркой, ответил Иван Иванович. — Который за Звонкова кричал из-за чужих спин, так то Федько Ярыгин был, а остальные за тебя руки поднимали. Ярыгин-то Платону старый друзьяк, кажись, вместе в маслопроме работали. Я тебе еще скажу, — помолчав, сказал Иван Иванович. — Тут мы обсуждали с мужиками, как и что. Иные говорили: мало ли кого нам пришлют, мы сами с усами, Звонкова-де, выберем, человек свой, местный. Ну, однако, таких оказалось немного. Егорка Пестов — помнишь, в военном картузе сидел? — ругался так, что брызги изо рта летели. Нам, говорит, хозяина надо, а Платон кто? Пылесос и больше ничего… Не знаю уж, откуда он такое слово достал — пылесос. Однако многих убедил. Да оно и без агитации Звонков не прошел бы — народ-то не верит ему, какой-то он двуличный, черт его знает… Прямоты в нем нужной нет.

Бескуров улыбнулся в темноте, спросил:

— Ты куда меня ведешь?

— Сейчас, сейчас… Ага, огонь. Я так и знал.

Действительно, в окнах приземистого, окруженного темной, шелестящей под дождем зеленью, дома горел свет. Бескуров попытался припомнить, кто в нем живет, но не смог.

Уже поднимаясь на крыльцо, Иван Иванович объяснил:

— В самый раз будет квартира. Татьяна Андреевна Белоглазова, бригадирша на ферме, слыхал? Она тут с матерью проживает, места много и чисто, очень удобно будет, вот увидишь…

Бескурову было все равно — лишь бы поскорей в тепло, под крышу. Иван Иванович осторожно побренчал железным кольцом, заменявшим ручку у наружной двери. Открыли не сразу. Как только Бескуров очутился в избе и взглянул на хозяйку, он тотчас вспомнил, где ее видел раньше. Это было весной, в поле. Татьяна Андреевна привезла на подводе семена к сеялке, и Антон помогал ей сгружать тяжелые мешки. Тогда-то они и познакомились. Татьяна Андреевна была красивой черноволосой женщиной лет тридцати, склонной к полноте, но еще ладной и стройной, похожей на горожанку в своей безукоризненно белой шелковой кофточке, оттенявшей в меру загорелые руки и смугловатое чистое лицо.

Как видно, она только что кончила пить чай и сейчас мыла посуду. На столе стоял самовар, зеленая сахарница и блюдце с печеньем. Матери не было — она давно спала на печке, занавешенной ярким ситцевым пологом.

— А мы на огонек, Андреевна, — заговорил Иван Иванович, отряхиваясь от дождевых капель. — Экая вредная мокресть, опять сено попортит. Ты как, хозяйка, смотришь на такое дело, ежели товарищ Бескуров переночует у тебя? Главное, что у тебя комнатенка отдельная имеется, опять же и пацанов нет, стеснения никакого не должно быть. Много ли вам вдвоем со старухой надо?

— Да, может, я хозяина в дом приведу, откуда ты знаешь? — сощуря черные разбитные глаза, с вызовом сказала Татьяна Андреевна.

— Хотя бы временно, потом я куда-нибудь переберусь; — поспешил вставить Антон.

— И к тому же он по воскресеньям в город уезжать будет, тоже льгота, — не совсем кстати сказал Иван Иванович, уже пробравшийся к столу и сладко жмурившийся при виде горячего самовара.

— Это почему же? — с любопытством спросила Татьяна Андреевна.

— Да ведь у него молодая жена там, она-то, небось, сама сюда не побежит.

Татьяна Андреевна посмотрела на Бескурова, усмехнулась:

— Жена — это, конечно, дело серьезное. — И деловито заговорила: — Что ж, товарищ председатель, садитесь за стол, пока самовар не остыл. Живите, мне не жалко, даже веселее будет. Может, щей налить, небось, проголодались?

От щей Бескуров отказался, не желая беспокоить хозяйку, зато чай они с Иваном Ивановичем пили с нескрываемым удовольствием. Татьяна Андреевна сидела возле самовара, подливала в стаканы кипяток, угощала печеньем. Иван Иванович, довольный, что все так хорошо устроилось, говорил:

— Я ж тебя сразу предупредил, Антон Иванович, что лучшей квартиры и не найти. Просторно, в случае чего обед старуха сготовит и все такое прочее. Ты ведь видал, как я живу? На лавке пришлось бы спать… Да оно, пожалуй, так и полагается, чтобы мы с тобой наотдальке друг от дружки проживали. Ну, как же, я секретарь парторганизации, обязан контроль за тобой держать, а мы бы из одной миски ели, из одного кисета табачком пользовались. Ну и обвинили бы в семейственности, как пить дать.

Бескуров улыбнулся, однако в душе испытывал безотчетную неловкость перед хозяйкой. «И на черта было Ивану Ивановичу о моей жене упоминать? Или он нарочно это сделал, чтоб я поменьше в город бегал, «летуном» не оказался?» Татьяна Андреевна, словно прочитав его мысли, вдруг спросила:

— Ну, а жена ваша как — скоро приедет?

— Право, не знаю, — окончательно смутившись, ответил Антон. — Вот обживусь, там видно будет. — Он отвернулся к Сухорукову, как бы оправдываясь, заговорил: — Меня не это сейчас беспокоит. Вот давеча на собрании Худяков заявил, что ничего у меня не выйдет. Конечно, одному тут не справиться, я понимаю, но ежели всем действовать заодно — должно выйти. Неужели колхозникам не осточертело в отстающих ходить?

Иван Иванович осторожно опрокинул пустой стакан на блюдце, усмехнулся, сказал раздумчиво:

— Кому надоело, а кому и нет. Есть такие, что давно рукой махнули на все колхозное, с рынка кормятся. Город-то недалеко. А есть и другого сорта типы. Возьмем, к примеру, хоть такую устрицу, как Петька Саватеев. Он бывший фронтовик, ранение в ногу имеет, ну, и пользуется этим. Там и рана-то пустяковая, а он с костылем не расстается, чуть что — сейчас же этим костылем в нос бригадиру тычет: не видишь, дескать, что я инвалид, какой с меня может быть спрос? А сам косой ли, вилами орудует — дай бог всякому. Только он для себя орудует, не для колхоза. В прошлом году лучшую траву по кустам да по речкам начисто обобрал, сена у него и для коровы, и для базара хватило. И до чего же сволочной человек стал, прямо диву даешься. Зимой он грабли и всякий другой инвентарь дома мастерил. Ну и пусть