Катастрофа - Мари Саат Страница 30

Олев почувствовал неприязнь к этой женщине.

— Кого вы имеете в виду под «такими»? — сухо спросил он.

— Кого я имею в виду? — воскликнула женщина, приходя в замешательство. Она на мгновение поднесла руки к лицу, затем сжала кулаки. — Господи, кого я имею в виду! Никого я не имею в виду! — Ее руки упали на колени, растерянный взгляд остановился на Олеве. Она продолжала быстро, умоляюще: — Ведь я пришла сюда говорить не о том, что я думаю, я надеялась на  в а ш у  помощь! Возможно, я рассчитывала на слишком многое: я же видела вас глазами своей дочери, ведь я вас не знала! Я надеялась, что если вы и испытываете более глубокие чувства к той, другой, то вы, по крайней мере из человечности, поможете моей дочери преодолеть все это!

— Как… как я могу помочь? — смущенно спросил Олев. Он и вправду этого не знал.

— Не знаю, — ответила и женщина, — может быть… Если бы вы поговорили с ней?

Олев внимательно посмотрел на нее и поразился: как быстро та сумела справиться с замешательством и полностью преобразиться — из надменной, хотя и сдержанной наставницы превратиться в озабоченную, нуждающуюся в совете женщину. Естественно, теперь она начнет взывать к совести Олева: что ей еще остается, как не сыграть в игру, основанную на взаимном доверии? Она умный человек и, уж конечно, понимает: если хочешь схватить поросенка голыми руками, то одного крика недостаточно. Ну а что делать Олеву? Продолжать притворяться капризным поросенком? Или показать себя с более благородной стороны?

— Я не могу, — начал он, с трудом подбирая слова, — говорить с вашей дочерью об  э т о м… У меня перед той девушкой есть свои обязательства… они вынуждают меня… она не поняла бы меня… так как…

— Ах вот оно что, — понимающе протянула женщина.

Ясно, о чем она подумала! Слишком односложно, слишком пошло понимает она обязательства Олева! Да, конечно, если бы Олев заговорил о ребенке, о «долге чести», эта женщина ушла бы победительницей: из-за рокового стечения обстоятельств — из-за вывиха коленного сустава — я не могу продолжать с вами игру; правда, у меня по вашей дочери слюнки текут, как у щенка по косточке, но не видать мне этого лакомого кусочка, потому что я набедокурил… И тогда его пожалеют: жалкий неосмотрительный мальчишка!

— Да, — продолжал Олев, подавляя раздражение, — у меня есть обязательства, которые не принято считать обязательными, которые не обязывают жениться, которые фактически вообще ни к чему не обязывают, которые могут показаться смехотворными тем, кто не знает, кто не пережил… — Казалось, он снова пришел в замешательство, опустил глаза. — У этой девушки умерла мать, — сказал он, устремляя на женщину широко раскрытые глаза.

И тут же сам испугался своих слов: такой причины никто бы не стал приводить, такая причина даже самому себе кажется несерьезной. Но, к своему удивлению, он заметил, что и женщина испугалась, смутилась. И в отчаянии, словно хватающийся за соломинку утопающий, Олев продолжал, запинаясь, напряженно:

— Я не знаю… вам, конечно, это может быть смешно… Но я… ведь я нес гроб! Ваша дочь красива, очень красива, и у нее есть все — все! — Он тряхнул головой, провел пальцами по волосам, коснулся ладонью лица. — Она, эта девушка, — сказал он, подняв голову, — может быть, действительно «такая», как вы ее назвали, жалкая, у нее нет ничего, и теперь… и как раз поэтому! Как вы можете хотеть, чтобы теперь я бросил ее! Разве я могу это сделать? Если бы у вашей дочери больше не было…

Он не кончил фразы. Он схватился руками за край стола, посмотрел женщине прямо в глаза и вдруг почувствовал, как по его щеке поползло что-то мокрое. Женщина виднелась как в тумане; капля скатилась к уголку рта, он слизнул ее — она оказалась соленой. Устыдившись, что зашел слишком далеко, он вскочил и уставился в подоконник.

— Должен я объяснить ей это? — тихо спросил он.

Было слышно, как женщина за его спиной поднялась. Олев обернулся; щека высохла, но он чувствовал, как уголок рта все еще подергивается.

— Нет-нет, не надо, — сказала мать Илоны, — я сама. Илона взрослая девушка, она должна понять!

Женщина протянула руку для прощания. Олев взял ее, задержал на мгновение в своей руке — сухую теплую руку. И сама женщина — ее тело, глаза — излучали тепло и, пожалуй, неподдельное сочувствие.

Моя большая победа, подумал Олев, глядя на улицу. И вправду большая победа: убедить человека, что тот заблуждается, самому сформировать его мысли, даже более — сформировать свой образ в его мыслях!

Однако он почему-то не ощущал торжества победы. Женщина удалялась, там, внизу, под опавшими каштанами, растворялась в сером дожде, и Олев ощутил, как на него наваливается какая-то тяжесть, будто вовсе не та женщина, а сам он становится все меньше и меньше. Ему хотелось удержать ее, крикнуть ей вслед, что да, Сирье беременна, от одного художника, которому наплевать на это; Олев подобрал ее в какую-то минуту сочувствия, возможно даже слабости; да, он наверняка даже сожалеет об этом, но не может бросить человека, который теперь с надеждой ухватился за него… Женщина окончательно скрылась из виду.

Я слишком взвинтил себя, подумал Олев. И вдруг он показался сам себе гадким, презренным человечишкой.

Что это? — думал он с удивлением, разве я сделал что-нибудь не так, вопреки своим правилам? Нет, я оставил о себе самое лучшее впечатление, истец сам оправдал меня. Все как нельзя лучше. Ложь — лишь средство, и в данном случае она блестяще выполнила свою задачу. Все отлично… Но только ли средством оказалась она на сей раз — ведь ему самому эта ложь была нужнее. Для самого себя воздвиг он эту потемкинскую деревню, чтобы напустить туману… Да, если б он хоть раз увидел, что Сирье не может обойтись без него, что ее надо  п о д н я т ь  и з  п р а х а! Никогда Сирье не станет просить его, виснуть на нем… Он смаковал свою ложь, свою несуществующую власть над Сирье, как какой-нибудь одряхлевший прожигатель жизни смакует сексфильм.

Он сгорал от стыда, метался по комнате, грыз кулаки… Но где доказательства, что это  н е  т а к? Очень может быть, что Сирье просто не решается позвонить ему! Стоит только Олеву пойти туда… К Сирье? Нет, тогда-то он и окажется