Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев Страница 28

Не верьте ему! Жан-Батист  у ж е  спасен, ибо в ту ночь на мосту Руаяль, когда процветающий адвокат торопливо удалился, заслышав крик о помощи, началось не падение, а восхождение Кламанса. На мосту Руаяль не было свидетелей, кроме одного: самого Жана-Батиста, а это уже более чем достаточно. В самом деле! Что стоит преклонение всего мира, если ты лишен уважения человека, мнением которого дорожишь больше всего!

С чего же начинается восхождение? А с того, что корректный и благовоспитанный адвокат превращается вдруг в отъявленного циника. Опять ошибка! Опять обманул вас увертливый Камю. Жан-Батист не превращается в циника, он просто пытается скинуть с себя благопристойную, но лживую оболочку и этой своей обнаженностью умалить грех долгого лицемерия. Дудки! Слишком незначительна боль и слишком мала цена, пусть даже, как в прожорливую пасть, брошены на растерзание репутация, успех, деньги. Он говорит, что предается пьянству и разврату, но это уже слова. Человека, обрекшего себя на страшную и нескончаемую муку, умеющего извлекать особого рода наслаждения из этой муки, вряд ли прельстят убогие телесные радости. Да и не за тем прибыл он в этот богом забытый край — в Париже, где он блистал, он мог получить все это в любом количестве и куда дешевле. Не за тем распинает себя что ни день, подобно бродяге из Назарета, пошедшему на крест, дабы искупить собственной кровью смерть младенцев, в которой ни вот столечко не повинен. Такова, во всяком случае, версия Жана-Батиста, и она не случайно зародилась в его воспаленном мозгу.

Это уже не грешник, это пророк. И неважно, что сам г-н Кламанс с сарказмом именует себя «лжепророком, вопиющим в пустыне и не желающим покинуть ее», а то важно, что, несмотря ни на что, он все-таки покинуть ее не желает.

Не знаю, принял бы мое толкование Иннокентий Мальгинов, — мы не говорили с ним на эту тему. Взглянув на томик, он лишь осведомился, есть ли здесь «Миф о Сизифе», и посетовал, что нет. Вот тут-то я и узнал, что пляжный виттинский фотограф в подлиннике читает французских авторов.

Но, повторяю, не жажда интеллектуального общения побудила меня принять приглашение Мальгинова и даже не соблазн окунуться в уже поостывшее, но все еще теплое для меня море, а желание хоть что-то узнать об Анатолии Гирькине. Увидеть фотографии Гирькина, о которых вскользь упомянул Мальгинов, посмотреть комнату, где он жил, и, главное, услышать, что и как говорил он, писал ли в Витте стихи, что думал о том или ином поэте. Мальгинов дал понять, что до сих пор поддерживает приятельские отношения с близким другом Гирькина, столичным художником Башиловым, и потому ему известно о гибели тридцатисемилетнего поэта больше, чем всем нам. Мог ли я удержаться? Я считаю Анатолия Гирькина одним из самых талантливых поэтов нашего времени, и — слава богу! — не я один так считаю.

В Витте, куда нас на своих вишневых «Жигулях» любезно доставил в субботу вечером Иннокентий Мальгинов, меня ждало полное разочарование. Снимки, на которых в той или иной позе, чаще в окружении подозрительных типов, был запечатлен Гирькин, показались мне невыразительными. Возможно, и ракурс, и светотени, и прочие атрибуты техники были на высоте, но я дилетант в искусстве фотографии, и потому меня подобные штуки не трогают. Иного искал я — отражения той напряженной духовности, которой отмечена поэзия Анатолия Гирькина, с виду совсем незамысловатая. И я не находил ее, как не находил даже косвенных ее свидетельств в рассказах Мальгинова о своем знаменитом госте.

Странные то были рассказики. О том, например, как входил Гирькин в море — поеживаясь и хихикая, по-бабьи охлопывая ладошками белое тело, хотя три или четыре года прослужил матросом, и море для него не могло не быть родной стихией. Как водил дружбу с каким-то юродивым, живущим у них во дворе, и о его (Гирькина) привязанности к сахарной вате. О страсти отправлять в родные ему северные широты посылки с южными фруктами и о его равнодушии к женщинам, которое, по-видимому, было реакцией на их более чем прохладное отношение к нему. Они попросту не замечали его — маленького и щупленького, с лицом клерка. Однажды его познакомили с некой пышнотелой дамой в розовом платье, но Гирькин понес какую-то ахинею насчет рыб, которые видят хвостом, и при этом опасливо держался едва ли не в квартале от нее… Мне стало скучно. Это был не Гирькин. Так, усредненный, странненький человек, ловящий на пляже божьих коровок и обожающий мороженое — иных забот у него не было. Я посмотрел на Мальгинова. Что иное надеялся я услышать от него? Надо быть по крайней мере Платоном, чтобы воссоздать образ Сократа.

И о смерти Гирькина он не знал ничего такого, чего не знали бы все: погиб под колесами поезда. Все остальное было домыслом. Я огляделся. Темная, под старину, а может, и впрямь старинная мебель, картины на стенах, стеллажи с книгами, добрая половина которых не на русском языке. Этому я позавидовал — и книгам, и мальгиновскому знанию языков. Нет, это была не плюшевая квартирка этажного администратора и даже не «дворянское собрание» Свечкиных. Все тут свидетельствовало и о вкусе, и об интеллектуальных запросах хозяина, но я не мог отделаться от ощущения ужасающей бездуховности этого дома. Что привело сюда Гирькина? Альянс «Мальгинов — Свечкин» не вызывал у меня недоумения, хотя на первый взгляд ничего общего не было между ними. Один так и блистал эрудицией, которая не показалась мне поддельной: он действительно много читал, он знал античность и французских моралистов, причем выказывал свое знание без малейшего самодовольства; другой обладал расторопным умом и по-крестьянски универсальной приспособляемостью, но был сер, как мышь. Учеба давалась ему туго. Я подозреваю, что он не осилил до конца даже «Хоря и Калиныча» — дюжину страниц, которая, бесспорно, является одной из самых ослепительных вершин русской прозы.

Абсолютно разными людьми были они, но это не мешало им… Нет, не дружить — мне кажется, люди типа Свечкина и Мальгинова не способны на истинную дружбу, — но сотрудничать. Вот-вот, сотрудничать. Мальгинов устроил путевку для племянницы ленинградского модельера, за что светило международного класса снизошло до заштатной светопольской фабрики. Фабрика же, в свою очередь, подкинула свою дефицитную продукцию торгующим организациям